В большом чуждом мире

— Смотря что понимать под культурой, — перебил писатель. — Если говорить честно, с позиций человечности, нам придется признать, что культуру нельзя отделять от того, что мы называем справедливостью. Мы вправе думать о достижении гармоничной, во всех смыслах полной культуры лишь там, где справедливость будет действенной, а не пустым принципом. На борьбу за такую культуру можно призвать индейца, как и любого человека. Я считаю, что до сего дня все так называемые культуры не удались в своей основе. Наверное, человек будущего скажет о своем предке, жившем в наши темные века: «Он говорил о культуре, считал себя культурным, а мирился с несправедливостью…»

Они подошли к гостинице, которая размещалась в двухэтажном доме, и по красивой лестнице поднялись на второй этаж. Вспыхнула электрическая лампа, и Деметрио увидел большую комнату. На стене висели две картины, одна изображала молящегося индейца, другая — одинокую агаву. Деметрио засмотрелся на них. Сколько печали в лице индейца! Капли пота блестят на лбу, освещенном свечой, глаза светятся непомерной скорбью.

Лицо необыкновенное — страдающее и радостное. Деметрио разволновался, отступил на несколько шагов и оказался перед другим полотном. Здесь на переднем плане распластала ветви агава, словно выслеживая что-то сокровенное в переплетении троп, а синеватые листья ее вторили синеве неба. Деметрио вздохнул. Художник глядел на него с любопытством и волнением:

— Нравится?

— Да…

— Почему?

Деметрио ответил не сразу:

— Не знаю, как сказать, сеньор. Я это вижу все, понимаю, а сказать не могу… Вот тут чувствую, в сердце. Не в том дело, что он молится, а в том, что он — человек… И агава… у меня перед домом тоже есть агава, и я теперь вижу, что она похожа на эту. Да, мне нравится, сеньор…

Художник обнял его:

— И после этого их зовут скотами! По какому праву?.. Ну, ладно, вот что тебе придется делать: сядешь здесь, а я тебя буду рисовать. Прямо так, с дудочкой на шее. Приходи на следующей неделе, сейчас у меня есть работа… Два соля в день тебя устраивают?

— Хорошо, сеньор…

Деметрио собрался уходить.

— Нет, выпьем-ка еще по рюмочке…

Послали за вином. Потом Деметрио усадили в кресло, фольклорист сел в другое, а писатель и художник устроились на кровати, в углу. На мольберте было натянуто полотно с наброском пейзажа.

Фольклорист сказал:

— Не хочешь ли ты сыграть что-нибудь?

Деметрио взял дудочку, но не знал, что ему играть.

Художник шепотом сказал писателю:

— Лицо безобразное, но ярко выражен характер. Глаза полны страсти, а в складке у рта можно прочитать целую трагедию.

Наконец Деметрио сыграл уайно, и его попросили продиктовать слова:

Я трава нагорная,
как меня ни жги,
прорасту упорно я,
лишь пойдут дожди.

— Да, — сказал писатель, — трава жестка и вынослива, как крестьянин. Неплохое сравнение.*. Все режут и жгут эту траву, но она все равно растет… Где ты выучил это уайно? От кого оно повелось?

— Я его выучил здесь, в городе, а от кого оно повелось — не знаю. У нас никогда не знаешь, от кого идут песни…

— Поют, как птицы, — заметил фольклорист.

Слуга принес рюмки, и все выпили. Деметрио Сумальякта, еще раз посмотрев на картины, согласился прийти во вторник на следующей педеле.

— Условились, — сказал художник. — Запомни хорошенько, где стоит гостиница.

Деметрио вышел на улицу и поспешил назад. На площади еще горели башни искусственных огней, но он не стал их смотреть. К счастью, кабачок был открыт, и ему вручили его две бутылки. Но Амадео уже не оказалось на месте, и никто не мог сказать, куда он отправился и где живет. Деметрио отпил несколько больших глотков, чтобы умерить досаду. В другой раз он остался бы в городе, но сейчас ему было хорошо лишь одному. Бог с ним, с праздником. Радость его стала глубже и весомей.

Домой он пришел наутро, и жена очень обрадовалась, получив обратно три соля, а свекор немедленно принялся за каньясо.

— Знаете что? — сказал Деметрио. — Я познакомился с тремя очень странными сеньорами. Они хорошо говорили об индейцах, а потом повели меня смотреть картины, чтобы я видел, где меня будут рисовать. На одной картине молится индеец, а на другой стоит агава… Ну, как вам объяснить?.. Я им что-то говорил, но забыл что, и потом… Индеец был такой, как будто это я сам… А эта агава — высокая, и глядела она точно, как наша… Разве вы не видите, как у нас агава глядит?

— Как же, глядит она! — сказал свекор. — Тебе хмель в голову ударил. А что они говорили?

— Ой, много чего! Я их почти не понимал, но они все время повторяли «индеец», «справедливость», «человек», и у меня сердце радовалось… По-моему, это хорошо, что сеньоры считают индейца человеком…

— Рехнулся совсем, — заключил свекор.

Деметрио не обратил на него внимания и принялся допивать каньясо, глядя на свою агаву. Опьянев и развалившись на земле, он все повторял;

— Агава, агава… — И больше ничего сказать не мог.

— Видишь, рехнулся, — смеялся свекор.

А между тем Деметрио этим словом хотел выразить многое.