В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке.

Как-то во время гастролей в Западной Германии прошёл слух, что Аденауэр будет награждать выдающихся солистов балета и некоторых руководящих лиц «Железными крестами» (!!!), но что членам партии принимать награду неудобно. Юрий Фёдорович страшно разволновался, услышав такую новость. Он пригласил к себе в гостиничный номер Геннадия Рождественского и попросил его о следующем:

«Геннадий! Вы там скажите – где надо – я носить не буду, но пусть дадут!» Конечно, это был обыкновенный розыгрыш, но реакция Юрия Фёдоровича ярко отразила его, да и не только его, очень болезненное отношение к любым знакам отличия.

* * *

Юрий Фёдорович очень любил рассказывать о своём покровительстве музыкантам, композиторам, дирижёрам. Это была постоянно одна и та же история, только менялись имена его «протеже». Начинался его рассказ эпически, а заканчивался довольно грустно…

«А-а-а… Этот? Да – мой ученик! Я его позвал, рассказал ему всё, показал, поставил на путь. Теперь он на меня ср*т!»

В свои «ученики» он записал и С.С. Прокофьева: «Как-то мне звонил Прокофьев. Он спрашивает: «Юрий! Почему не идут мои балеты? Почему не идёт "Ромео", почему не идёт "Золушка"?»

Я ему сказал: «Серёжа! Так больше писать музыку нельзя!» Он написал "Каменный цветок". Мой заказ, мой ученик…»

* * *

Как-то в Большом театре готовился к записи одноактный балет Глазунова «Барышня-служанка». Г.Н. Рождественский и скрипач-концертмейстер С.И. Калиновский должны были проиграть балет Файеру, так как из-за плохого зрения он не мог читать партитуру, но быстро заучивал её наизусть. Первое проигрывание музыки балета было назначено на квартире Юрия Фёдоровича. Придя туда, Рождественский и Калиновскимй увидели в гостиной на рояле огромную вазу с мандаринами – редкостью невероятной в зимней Москве тех лет! Быстро было решено взять по два мандарина в карман.

Вскоре появился Файер. «А-а-а… Гена! Сёма! Кушайте мандарины! Вот в вазе!» Едва артисты взяли по мандарину, как Юрий Фёдорович позвал свою экономку (кажется, это была его родственница): «Берта! – крикнул он. – Они уже!» «Уже» – означало, что вазу с рояля пора убрать.

* * *

В 1936 году Файер и ещё несколько ответственных товарищей были отправлены в Берлин для прохождения специальных рентгенологических обследований, которые в ту пору делались только в Германии. Так как Файер страдал очень плохим зрением, было решено его также послать в Берлин для обследования на этот предмет. После приезда домой на первой же репетиции в Большом театре он рассказал: «Мне в Берлине просветили всю голову и там абсолютно ничего не нашли!» Можно себе представить восторг присутствующих от такой новости! Это был реальный забавный эпизод, рассказанный мне моим отцом, работавшим тогда в качестве скрипача в оркестре Большого театра.

* * *

Я не знаю истории увольнения Файера на пенсию, но год его ухода совпадает с годом выпровождения А.И. Мелик-Пашаева – 1963.

Придя в театр в ноябре 1966 года, помню в начале 70-х на доске объявлений новогоднюю телеграмму: «Поздравляю мой любимый оркестр Большого театра с Новым годом! Всеми забытый Файер».

Все смешные истории сразу куда-то отошли в сторону, как в чаплинском фильме, и стало грустно…

16. Главные путешествия с Большим театром. Чехословакия и Япония – май-август 1973 года

Весной 1973 го года стало известно, что я включён в список оркестра, который должен был в мае с оперой посетить Чехословакию на три недели, после чего по возвращении в Москву и закончив сезон, отправиться в Японию на целых два месяца для участия в выступлениях балета Большого театра и в симфонических концертах. О последних частично уже шла речь в первых главах этих воспоминаний («Дирижёры Большого театра»), но о поездках в целом всё же следует рассказать подробнее, так как они отражали суть самой желанной и даже по-своему престижной части работы театра – заграничных гастролей.