Вот оно — решение загадки: пустой кошелек. И как это она раньше не догадалась! Еще во время того чудного разговора с Рене на второй или третий день их знакомства. Правда, тогда его заявление, что он не отпускает ни одного друга, не ощипав его, и что ее ожидает такая же судьба, показалось ей необычайно оригинальным. Да и как могла она, которая почти никогда не действовала из расчета, предположить, что за его веселой аристократической беззаботностью кроется просто-напросто охота за приданым? Но о расчетливости у Рене, пожалуй, нельзя говорить. Слабоволие — вот подходящее слово, неспособность противостоять определенным нашептываниям своей мамаши, баронессы Хедервари, урожденной рейхсграфини Шейхенштуэль. Она-то прошла огонь и воду, и, очевидно, немало правды крылось в скандальных рассказах, что будто бы она получила голубую кровь Шейхенштуэлей лишь двадцати лет от роду, благодаря искусно подстроенному удочерению… хотя, впрочем, Валли находила все это очень привлекательным.
Так же, как теперь ей показалась вдруг весьма привлекательной и та «червоточинка», которую сын, несомненно, унаследовал от матери. Мужчины с гнильцой всегда привлекали Валли. Она подпадала под их власть, хоть и ненадолго, в результате «торможения в обратную сторону», как однажды выразился Александр и, по своему обыкновению, хитро подмигнув, добавил: «Запиши это в свой дневник, Валлихен, потом увидишь, насколько я был прав».
И сейчас опять, в который уже раз за последние дни, Валли невольно улыбнулась, вспомнив деда. Правда, при этом она сдержала подступившие слезы, но все же улыбнулась (а дед иного воспоминания и не хотел бы). Из-под кушетки Валли вытащила чемодан. Он был до половины забит гребнями, коробочками, перчатками, заколками, пилочками для ногтей и всяким хламом неизвестного назначения. Пудреница открылась, и все было засыпано белой пылью. В притворном ужасе Валли на минуту закрыла глаза. Затем рывком выхватила из этого хаоса вещей потертую сафьяновую тетрадь — свой дневник; она очень редко в него что-нибудь заносила, но никогда с ним не расставалась.
Валли начала перелистывать эту тетрадь. Первые страницы были исписаны красными чернилами, смешным почерком, — как она старалась тогда, чтобы он выглядел взрослым, но нетрудно было угадать, что писавшую еще держит в ежовых рукавицах фрейлейн Земмельман, учительница чистописания в пражском немецком лицее для девиц. И все-таки в этих розово-алых грезах уже чувствовались будущие острые закорючки характера.
Времена лиловых чернил и идеалов Руссо — это были два года, проведенные в Лозаннском пансионе, и их короткий отзвук — дружба с парой польских студентов-анархистов, Сашей и Маней. Потом и экстравагантный цвет чернил, и натурфилософия, и анархизм в чистом виде потеряли для нее свое значение. По мере того как девичья греза о жизни уступала место самой жизни, и дневник становился все лаконичнее и лаконичнее. Еще попадались излияния на целую страницу относительно чего-то, вроде нелепого приключения с художником Хохштедтером, но первой настоящей близости с мужчиной, который заслуживал это название, было посвящено всего несколько строк; правда, от них до сих пор веяло запахом лугов, лошади, орешника и Марко Гелузича — чернобородого Марко, в котором было что-то разбойничье.
Помолвка… Размолвка… Все это промелькнуло со скоростью ветра, как в стишке из книжки с картинками, которую Валли так ненавидела в детстве потому, что ее никак не удавалось разорвать, и еще потому, что это был подарок тети Каролины:
Нет, собирать тут было уж нечего. Поэтому она и позволила себе тогда, через несколько недель после разрыва первой помолвки, принять предложение Марко отправиться к нему на Ривьеру, в то тайное каникулярное путешествие. Вот и тогдашние заметки! Небрежно нацарапанные карандашом строки, точно насыщенные ленивой духотой лета четырнадцатого года. Странно, война, должно быть, прямо висела в воздухе, и все же в дневнике не оказалось ни малейшего намека на нее. После записи о празднике цветов в Каннах следовали слова: «Отъезд в связи с мобилизацией».