В бурном потоке

Заговорили об Адриенне, — она выразила свое соболезнование в телеграмме, которая пришла с большим опозданием, хотя Ади все же можно извинить, ведь она за границей, а что касается Валли — то это возмутительно, ей извещение о смерти смогли доставить всего несколько дней назад, буквально в последнюю минуту! Каролина каждое свое слово как бы подкрепляла взмахом поднятого пальца.

— Очень сомневаюсь, можешь ли ты все это себе представить, Фридрих, я имею в виду: со всеми последствиями. У меня прямо кровь стынет в жилах, едва я подумаю, к чему все это могло бы привести. Ведь если бы я своевременно не догадалась, что Валли сидит в замке на Балатоне, у родственников ее предполагаемого fiancé[18], я уверена, там устроили бы официальную помолвку. И всего через три недели после кончины ее ближайшего родственника! Может быть, даже… ведь нынче все это делается мигом: помолвка, свадьба военного времени, и… нет! Éclat[19] трудно себе представить. Но послушай, Фридрих! — Каролина возмущенно прервала поток своих речей. — Ты же где-то витаешь?

Ранклю, конечно, следовало бы промолчать, он же отлично знал, что мирному течению разговора с Каролиной ничто так не препятствовало, как неожиданные возражения. (Да и разве она когда-либо их ожидала?) Однако Ранкль не промолчал. Слишком ли он нервничал, или недодумал, или уверил себя, что его шансы на вселение, несомненно, повысятся, если Валли совсем покинет этот дом и станет где-нибудь в Венгрии владетельницей замка, — словом, он ответил фрау фон Трейенфельс бурным потоком слов. Витает? Он? Ничего подобного. Ему только неясно, как может кого-нибудь возмущать военная свадьба. Такое отношение есть издевательство над всеми патриотическими чувствами. Если ему будет разрешено высказать свое скромное мнение…

Но тут Каролина прервала его:

— Скромное, да, видит бог, это подходящее слово.

Ранкль растерялся, надулся и отпарировал:

— Удивительно остроумно, уважаемая тетя.

Ни одна черта в ее лице не дрогнула.

— Ты ошибаешься, милый Фридрих, я говорю вполне серьезно.

Вдруг он понял, что если не хочет безнадежно провалить свой план переселения, то необходимо сейчас же перевести разговор на мирные рельсы. Он сделал судорожную попытку подольститься к Каролине. Не помогло. Он обжегся об ее сопротивление, как люди обжигаются о ледяной металл. В своей растерянности он прибегнул к вовсе негодному средству: вдруг стал сентиментален, начал жаловаться, что Каролина не понимает его истинных чувств к ней. Честное слово, это так, Горячо заверял он ее, увидев, как она иронически сощурилась. Что ей известно, например, о его искреннем огорчении, что она теперь обречена жить в таком одиночестве?

Но тут же ему стало ясно, что он допустил непростительную ошибку: Каролина в самом деле сейчас же за нее ухватилась.

— Тебе незачем так беспокоиться, mon cher, я тебя насквозь вижу — это спекуляция на чувствах, чтобы влезть в мою квартиру. — Она отмела его немой протест гневным взмахом лорнетки. — Довольно! Разреши предупредить тебя раз и навсегда, что эта спекуляция обречена на провал, ибо я вовсе не собираюсь оставаться одна.

— Пардон, как прикажете вас понимать? — с трудом выдавил из себя Ранкль.

— А как хочешь. Пока… — Каролина подчеркнула это слово, поднявшись и с какой-то особой решительностью защелкнув лорнетку. — Пока я пригласила к себе дальнюю родственницу моего покойного Владислава, маленькую Агату Врбата-Тотцауер; это скромная сиротка из провинции, она будет жить у меня в качестве компаньонки.

Поднялся и Ранкль. Ему казалось, что голова у него набита мокрой ватой. Молча отвесил он поклон и вышел. Перед тем как закрыть за собою дверь, он еще раз просунул голову в комнату.

— Скромная девушка из провинции, так-так… — процедил он сквозь зубы; перед его внутренним взором поблескивало белье на кровати «гувернанткиной комнаты». — Только смотрите, не пригрейте на груди змеюку, уважаемая тетушка!

Но едва он оказался на улице, как удовольствие оттого, что последнее слово осталось за ним, тут же улетучилось. Квартира ускользнула. Дома его ждала теснота и ребячий плач. А что он скажет Нейдхардту? Ранкль чувствовал себя опустошенным, разбитым и обманутым тем подъемом, который предшествовал этому похмелью.

Стоял мягкий февральский день. Небо над барочными крышами на южной стороне площади сияло серебром и лазурью, точно стеклянный шар на садовой клумбе. К городскому воздуху примешивался свежий и терпкий запах земли. Голуби весело летали вокруг памятника Радецкому. Все это только усиливало подавленность Ранкля. Невольно направил он свои шаги на берег Влтавы. Разве нас не тянет к воде, когда мы печальны или тоскуем?