В бурном потоке

Вначале Ранкль отклонял всякую мысль о явке с повинной, однако натолкнулся на такой сомкнутый фронт, что струсил и попросил лишь, чтобы ему дали три дня на размышление. В конце концов они были ему даны. Но прошли эти три дня, а он очутился в еще более трудном положении. Ибо, когда он наконец скрепя сердце все же принял решение отправиться к Грдличкам, оказалось, что семейство это успело уехать, предположительно — в Вену.

Едва Ранкль это обнаружил, как им овладели самые мрачные предчувствия. Он уже слышал, как его имя треплют во время парламентских дебатов, затем его отдают под суд и, в результате, со стыдом и позором выгоняют со службы. Поспешно обошел он всех членов комитета содействия Югендверу, — все это были люди с именем и положением, — желая заручиться их поддержкой. Итог оказался сокрушительным: несколько его старейших покровителей просто не приняли его. Другие утешали известной австрийской поговоркой, что-де «лазейка всегда найдется», безвыходных положений нет. Третьи содрогались при одной мысли о возможности скандала в рейхсрате (возобновление его заседаний представлялось им вообще сигналом грядущих катастроф) и советовали Ранклю выходить на пенсию.

Не имея никакого прикрытия с тыла, вынужденный надеяться только на самого себя, он подвергался одному допросу за другим. То это был директор гимназии, то кто-нибудь из членов областного совета школ или секретарь наместника, и все они брали его в оборот по поводу дела Грдлички. Знакомые начали избегать его. О нем ходили всякие слухи. Украдкой разглядывал он себя в зеркале: похож ли он на человека обреченного. К тому же во время одного из тягостных посещений канцелярии наместника до него дошел слух, будто в венских придворных кругах упорно поговаривают о том, чтобы распустить отряды Югендвера и тем самым показать нейтральным странам, особенно же президенту США Вильсону, насколько миролюбив и чужд автократии новый режим императора Карла.

Нервы у Ранкля уже начали сдавать, как вдруг, словно чудом, все опять уладилось. Нейдхардт, на несколько дней куда-то исчезавший, вновь появился в самую критическую минуту и оказал решительную помощь. Он привлек к делу нескольких немецких депутатов из Чехии, выразивших готовность активно защищать от славянской мстительности националистически настроенного учителя и офицера запаса, и те тотчас забили тревогу.

Министерство, на которое теперь оказывали давление с двух сторон, решило придерживаться старинного габсбургского принципа управления — никогда не признавать полностью чью-либо правоту и никогда не улаживать до конца какой-либо спор. Оно приостановило и дальнейшее обсуждение дела Грдлички, и расследование примененных к нему методов допроса, затем утвердило исключение этого ученика без права поступления в какую-либо пражскую школу и, одновременно, предоставило его отцу место в провинции, вследствие чего сам собой решался и вопрос о переводе сына в другое учебное заведение.

Ранкль воспрянул духом, тем более что Нейдхардт успокоил его и относительно существования Югендвера.

— На этот счет не терзайся! Там, в Вене, могут сколько угодно кокетничать с этим Вильсоном, ничем серьезным это не грозит; об этом уж позаботятся наши германские братья.

— Значит, ты полагаешь?..

— Ясно. Пока Австрия не развалилась — будет жить и твой Югендвер.

— Пока Австрия… Извини, Эрих, но я не понимаю.

— Вовсе и не требуется. Радуйся, что ты благополучно выбрался из этой скверной истории с чешским мальчишкой.

— Ну само собой. Конечно. Но…

— Никаких «но»! А ты уже говорил со старухой насчет квартиры?

— Нет. Еще нет. Разве я мог?

— Ну так поговори наконец. Не воображай только, будто я потому тороплю тебя, что квартира нужна мне самому. Правда, это житье в гостинице у меня вот где сидит, и я сильно рассчитываю на твое гостеприимство, но суть не в этом. Ты же знаешь, что нам с тобой предстоят большие дела?

— Понятия не имею.

— Так послушай! И постарайся как можно быстрее войти в курс дела.