В дебрях Маньчжурии

Оказалось, что Илья, увидя меня лежащим под тигром и боясь стрелять, чтобы случайно не убить меня, подошел к разъяренному зверю с целью всадить ему под лопатку свой длинный нож; но тигр не такой зверь, чтобы позволить сделать это безнаказанно. Он оставил меня и подмял под себя Илью. Но, как вы знаете, силенка у него была изрядная, и он успел распороть тигру брюхо, но сам был так изранен и поломан, что через день скончался. Я отделался легко, только глубокими царапинами на затылке, спине и руках; у Барабаша были сломаны обе руки, распорота грудная клетка и изодрано все лицо, причем он лишился и второго глаза. Кое как я довез его в зимовье, перевязал, как умел, но спасти не мог – он умер к вечеру следующего дня. Умирал он в полной памяти. Деньги свои, – у него было около четыpex тысяч, он просил отослать жене своей в Черниговку. Хорошая душа была у этого могучего человека! И теперь, как вспомню, от слез не могу удержаться…Чтобы скрыть свое состояние, он начал громко сморкаться.

Я отвернулся и смотрел в окно. Жаль было этого цельного, редких качеств человека.

Успокоившийся Веселовский продолжал:

– Умирая, он благословил меня своим тельным образком и умолял похоронить на высокой скале, около нашего зимовья, откуда открывается чудный вид на окрестные горы и леса. Я закопал его там и поставил над ним большой дубовый крест. Могила его видна издалека: над нею качают свои кудрявые ветви могучие старые кедры, а внизу темная дремучая тайга поет свою дикую заунывную песню. Когда не стало моего друга, я не мог оставаться один в лесу: тоска глодала мое сердце, и я ушел. Как раз тогда разгоралось пламя войны; я поступил охотником в казачий полк. Теперь, видите, дослужился до офицерского чина. Женился в конце прошлого года на сестре милосердия; познакомился с нею в госпитале в Харбине, где лежал раненый…Вот вам и вся моя несложная история… Ну, а как вы поживаете? – спросил он меня, чтобы переменить разговор.

– У вас, я вижу, георгиевская ленточка! Расскажите, где и за что получили? – спросил я его не замечая вопроса.

Раздался третий звонок и поезд тронулся.

– Пишите: «Харбин до востребования», – закричал он, спрыгивая с подножки вагона.

Громыхая железными болтами и стуча колесами на стрелках, поезд, ускоряя ход, помчался к востоку.

Тун-Ли

Солнце только что скрылось за лесистыми гребнями мрачного Цайлина, когда однажды осенью уставшие и голодные подошли мы к одинокой фанзе старого зверолова Тун-Ли.

Темная, дремучая тайга осталась позади. Перед нами открылась дивная панорама гор Лао-линза, озаренных красноватою зарею заката. На востоке, в туманной дали горизонта, синели, словно тучи, силуэты горного кряжа Чан-Лина, у подошвы которого раскинулась широкая долина Муданцзяна, с богатыми селениями, тучными полями и огородами. Узкая лента железной дороги извивалась, как змея, между скалами и сопками, в падях и ущельях.

Далеко-далеко в тумане белели дома и здания станции Хайлин. Золотые лучи заходящего солнца отражались в окнах и горели искристыми точками.

Долго стояли мы, очарованные этой картиной, казалось, забыв все на свете, отдаваясь мечтам и уносясь мысленно на далекую родину. Но громкий голос старого таежника, раздавшийся вблизи, вывел нас из задумчивости, напомнив о суровой действительности.

Со мною был солдат пограничной стражи, постоянный спутник в горах Маньчжурии.

– Здравствуй капитан! – произнес старый зверолов, подавая мне свою жесткую, костлявую руку: – я ждал тебя еще вчера и собрался уже один идти на охоту!

– Ну, здравствуй. Тун-Ли! Как поживаешь? Завтра пойдем вместе! – ответил я, здороваясь с ним.

– Да! Завтра чуть-свет надо выйти вон на ту сопку. Изюбров много. Есть один бык, ревет все равно как тигр! – заметил старик приглашая нас в фанзу.

Ночь наступила быстро. В темном поле заискрились золотые звезды. Панорама далеких гор сливалась в одну неопределенную массу, и только контуры ближайших сопок выделялись зубчатыми линиями.

Природа словно замерла. Издалека доносился шум тайги, да на дне глубокой пади рокотала бурная горная речка.

На ближайшей вершине раздался рев самца изюбра, ему откликнулся другой в конце ущелья. Рев продолжался с полчаса и стих, затем в отдалении опять раздались голоса этих зверей и не смолкали почти до самого рассвета.

Голоса эти то приближаясь, то удаляясь, то грозные и вызывающие, то жалобные и печальные, производили сильное впечатление, среди этой дикой, величественной природы, в этих суровых горах и девственных первобытных местах. Казалось, что это крик самой природы, прекрасной, чудной и в то же время жестокой и безжалостной.

С помощью услужливого Тун-Ли мы скоро развели огонь, и поставили в него чайник.

Ужинать и чай пить решили под открытым небом, так как в тесной фанзе было жарко и душно.

Над нами раскинулось темное ночное небо, и мириады звезд искрились в вышине. Светлая лента млечного пути опоясала этот видимый, но неразгаданный сон неведомых миров. Вспышки далеких зарниц и блики падающих звезд дополняли картину этой памятной ночи.