В День Победы

Штурман поглядел на него, облизывая верхнюю губу, она треснула посредине и вокруг трещины покоробилась. Капитан не увидел того, как глаза его на момент потемнели и на щеке дернулась мышца и что он постарался произвести глотательное движение. Но взгляд на своем лице капитан почувствовал и обратил внимание, что Саша перевел дух. «Зачем он мне это рассказывает? — подумал штурман. — Что мне за дело до какого-то Володи? Я сам по себе… Удивительный человек. Невозмутимый, как железо. Интересно, выходит он когда-нибудь из себя? Ни голоса не повысит, ни резкого жеста не сделает… Для чего он взялся рассказывать?» — снова подумал штурман и опустил глаза. А капитан, человек умудренный и проницательный, сообразил, что задел его, и про себя отметил: «Хороший паренек. Лет маловато. Опыта маловато. Думает, что нервничает он один. Старается скрыть и еще больше нервничает».

— Потом ушли в рейс, — продолжал капитан. — Четырнадцать пароходов. Ледокол провел нас до чистой воды. Советский конвой прошел с нами Баренцево море. В Норвежском море нас приняли английские корабли и повели дальше. Володя все сильнее нервничал. Я жалел его, потом стал злиться. У всех были нервы. Шли с приспущенными шлюпками, ночью с притушенными огнями. Велел всем надеть спасательные пояса. Я, конечно, видел, что боялись, но так, как Володя, никто не боялся. Я сам боялся. Меня уже один раз торпедировали. Тогда из одиннадцати пароходов до порта дошли пять. В море паслись немецкие лодки, разведке их не всегда удавалось засечь. Я Володю спрашиваю наедине: «Боишься?» — «Боюсь». Это мне понравилось, что не врет. «Не бойся, говорю. Нет лодок. Нам бы сообщили». А сам думаю: «Для чего я тебя не оставил в Архангельске? Что у меня — детский сад? Возвратимся — спишу».

На мостик явился боцман Герасимов. У боцмана болел зуб, он не побрился; выражение его лица было свирепое. Он носил прямые рыжие усы, они заиндевели, а нос был красный и чуть влажный.

Он сообщил, что уровень воды в льяльных колодцах (Они скапливают трюмную влагу, и их контролируют. Особенно, когда открылась течь, колодцы стали контролировать чаще) повысился, и подчеркнул:

— Самим дай бог выгрести.

— Только не каркай. Если есть что предлагать, — предлагай, но не каркай. — Беридзе наклонился к переговорной трубе и сказал в машинное отделение, чтобы пустили насос.

— А что мне предлагать? — сказал боцман.

— Тогда зачем говоришь так?

— Не люблю этих неизвестностей. Почему самолет не радирует? — Боцман достал бумажный пакетик из кармана телогрейки и кинул в рот таблетку, скривив при этом лицо.

— Может быть, экипаж сел в надувные шлюпки? — предположил Саша.

— Может быть, — ответил капитан и, помолчав, заметил: — Едва ли… В мороз они ничего не выигрывают. — Потом справился у боцмана: — Ты как думаешь?

— Думаю, что они сыграли в ящик. Пока больше ничего не думаю, — сказал Герасимов и отправился в рубку рулевого, к шкафу с сигнальными флагами, обвязав щеку желтым «карантинным» флагом, возвратился и хмуро подытожил: — Поэтому и не радируют.

— Теперь ты похож на яичницу, — сказал капитан.

— Зато зуб греется… — пробормотал боцман и взялся за щеку, на глаза у него навернулись слезы.

— А у меня сильная изжога, — сказал Саша.

— Керосину попей, — посоветовал Герасимов, уставившись зловредным взглядом.