В День Победы

Он запеленговал радиомаяки, отложил пеленги на карте и точку их пересечения обвел карандашом. Подсчитав расстояние до самолета, присел на диван — на нем нередко спал Беридзе, в штормовые ночи не покидавший мостика, — и посидел несколько минут, опустив руки меж коленями и ссутулившись. Длительная качка вызывала раздражение, хотя Саша переносил морскую болезнь легко. Тело устало от непрерывного нарушения равновесия. По штурманскому столу катался карандаш; графин с водой, стоявший в ячее специального подвеса, кланялся и трясся, раскачивалась стрелка кренометра на переборке. В момент крена свет, проникавший сквозь затянутый льдом иллюминатор, затенялся волной. Идти к месту бедствия оставалось немногим больше часа, но это слабо обнадеживало штурмана. Если не придется скоро увидеть самолет, капитан будет разыскивать его до последней возможности, он понял характер этого человека — ни перед чем не остановится, а понадобится, применит власть, не повышая голоса и не теряя самообладания… Им завладела тоска по дому, и он уже мысленно сознался матери, что для моря слаб духом, с ней он мог говорить о многом, тогда как перед отцом сдерживался. Появилась спасительная мысль: может быть, лед и течь не так уж опасны и все закончится хорошо, тогда им выдадут денежную премию и про них напишут в газетах. Он попробовал вообразить и собственное участие в спасении английских летчиков, но увидел себя недостаточно молодцеватым; даже усмехнулся, внезапно почувствовал злость, встал с дивана и, чтобы обрести устойчивость, придержался за угол стола…

В его отсутствие Беридзе заметил боцману:

— Ты с ним нехорошо разговариваешь.

— Он мне не нравится, — заявил Герасимов.

— Он ничего. Молодой еще. Ты тоже был молодой. Я был молодой. И он попривыкнет, будет моряк.

— Меня с ним равнять нечего, — сказал боцман. — Я начал плавать с восьми лет. Червяков на крючки надевал.

— Нет, он ничего, — сказал капитан, — старательный. Ты несправедливо говоришь. Мягкий — это правда. Что воспитанный и на скрипке играет — очень хорошо.

— Мне он не нравится, — упрямо повторил боцман.

— Злой ты нынче, — сказал капитан. — Я понимаю: устал, и зуб больной. Разыщем самолет, уйдем в шхеры, там отдохнем.

— Ехидный он, — сказал боцман. — Что я ему — соли под хвост насыпал? Изжога у меня, говорит…

— Он тебя ничем не обидел. А ты плохо себя ведешь, — сказал капитан.

— Как надо, так и веду, — отрезал боцман.

— Скверно ведешь, — недовольно сказал Беридзе. Герасимов поджал губы. Из рубки вышел Саша. Скулы капитана напряглись и расслабились…

— Вы сказали, что Володя погиб, — напомнил штурман.

Капитан пристально поглядел на него и отвернулся, отметив в его тоне не просто заинтересованность, что-то еще: вызов ли, протест ли, то, что мнительно настроенный человек выражает вполне бессознательно. Он определил: сравнивает себя с Володей, находит общее и переживает. «Большое самолюбие, — подумал капитан. — Но доверчивый. Хорошо с ним поговорить — рассказал бы все откровенно», — и, помедлив, кивнул:

— Погиб, — покашлял в перчатку и прибавил: — Утонул.

— Валяйте подробнее, — сказал боцман. Сигнальный флаг и таблетки явно не пошли ему впрок, но любопытство заставило быть доброжелательнее.

— Хорошо, — ответил Беридзе. — Сначала ступай вниз и поменяй на баке впередсмотрящего, парень сильно озяб. — И только боцман возвратился, продолжал с прежней интонацией, не прерываясь, глядя в одном направлении на море, так что начинало казаться, будто он постепенно забывает про слушателей и говорит для одного себя:

— Когда вышли на мостик, немцы выстрелили второй торпедой. Ребят, что успели сесть в шлюпку, убило. Шлюпку — в щепки. Пароход тонул очень быстро. Второй шлюпкой воспользоваться не пришлось. Живые попрыгали за борт. Мы с Володей тоже прыгнули… Мы были в пробковых поясах. Стоял декабрь. Вода, как сейчас, дымилась. Сильный ветер… «Прыгай!» — говорю и подтолкнул Володю. Он прыгнул; я прыгнул, как в кипяток окунулся, суставы будто вывернуло. Хватаю воздух как рыба. Кажется, сердце горлом выходит…