В День Победы

Я увидел, что Наде приятно было мое появление. Она перестала заниматься. Мы встретились так, будто никогда не расставались, что, в общем, между малознакомыми людьми случается нередко, важно только, чтобы люди сразу нашли общий язык. То, что составляло обаяние этой девушки, легче было почувствовать сердцем, чем перечислить словами. При очевидных ее достоинствах в характере Нади имелось еще что-то притягательное лично для меня. Поблескивая глазами, она сказала:

— Если бы вы вместе с этюдником захватили удочку, я бы с удовольствием половила рыбу.

У меня с довоенного времени сохранилась удочка. Правда, теперь я ею пользовался от случая к случаю и сейчас не помнил, была ли она в исправности. Тем не менее я с готовностью предложил Наде:

— Хотите, я сбегаю за удочкой? Я тоже живу не очень далеко отсюда. Через полчаса вернусь.

— Хочу, — ответила она, и я, оставив возле ее коляски этюдник, торопливым шагом направился домой. Удочку я нашел в чулане, и она оказалась вполне исправной. Я взял еще стеклянную банку для рыбешек, немного хлеба для наживы и примерно через полчаса опять был возле Нади.

Я свез девушку поближе к воде и поставил коляску поустойчивее. Надя ловко закинула удочку, и мы вместе начали следить за поплавком. На хлеб рыба не клевала, тогда я не поленился сбегать и попросить у рыболова на противоположном берегу несколько червяков. Мы вновь стали удить, а заодно негромко разговаривать.

— Что вы будете сегодня писать? — спросила она.

Я ответил:

— Похожу по берегу, Выберу что-нибудь. Тут полно отличных пейзажей. А свет просто сказочный, даже как будто овеществленный, что-то вроде золотистого газа.

— Напишите вон того рыболова.

— Нет, не хочу.

— Он вам не нравится?

— По правде говоря, нет. У меня он создает настроение благополучия. Я-то ведь ищу совсем другое. На рыбака мне жаль сил и времени.

— А у меня он вызывает другое чувство. Наверное, человек провоевал всю войну, чудом остался жив и теперь заслуженно отдыхает. Может быть, даже забыл про рыбу и думает о своих погибших товарищах.

— Нет, Надя, не уговаривайте. Рыбака я писать не буду. Вот что. Вы половите пока без меня. Я, пожалуй, отойду куда-нибудь и поработаю. А то через час-другой освещение изменится, перестанет быть таким мягким. Если я вам буду нужен, крикните.

— Хорошо, — сказала девушка.

— Только не сердитесь, — сказал я, от неловкости деланно смеясь. — Честное слово, прямо руки чешутся. Свет уж больно хорош.

— Да за что же мне на вас сердиться? Конечно, идите. Не беспокойтесь обо мне.

Я поднял этюдник за ремень и побрел по берегу. Удалившись от Нади и выбрав вид поинтереснее, я принялся писать новый этюд. В панораму, с которой я писал, опять входил участок пруда, только в ином ракурсе.

Участок этот с моего берега окаймляли верхушки кленов, а с противоположного — деревья в полный рост. Попали и несколько кувшинок и оживили пейзаж. Солнцу еще часа три не хватало до зенита. Его сияющий диск на моем этюде неплотно заслонялся ветвями и листьями кленов. По положению солнца, по тому, как направлялись на воду лучи, и по оттенку света можно было определить, какое приблизительно время дня. Наконец я вспомнил о Наде и пошел справиться об ее рыболовных успехах. Она, между прочим, выудила карасика длиной с ладонь и пустила его плавать в банку, которую я наполнил водой и поставил возле коляски. Поудив еще немного в моем присутствии, девушка произнесла:

— Отвезите меня, пожалуйста, назад и, если можно, покажите, что вы сегодня написали.

Я показал ей этюд. Посмотрев его, Надя заметила, что новая моя работа интереснее предыдущей, и я с ней был согласен, потому что трудился сегодня с истинным вдохновением, плененный чудесным утром.

— Теперь вы так и будете писать этот пруд? — спросила она насмешливо.

— Да, — ответил я. — Буду писать его до тех пор, пока не сложится форма картины. Я чувствую, этот пруд как раз то, что мне нужно для композиции. А детали, в которых должно выразиться главное, вот-вот проявятся. Это как забытая музыка. У вас, наверное, тоже бывало так, что вы силитесь, но не можете вспомнить знакомую мелодию, а она где-то совсем рядом.

— Да, бывало. Точнее, бывает довольно часто. Иногда даже злишься оттого, что не можешь вспомнить.

— Вот-вот! А в живописи не только злишься, но часто доходишь до неистовства. Поскрипываешь зубами. Не ешь и не спишь.

— В математике тоже. Поэтому я вас хорошо понимаю.

— Вот и отлично, — сказал я. — Мне с вами очень легко разговаривать.

— Спасибо, — ответила Надя, улыбаясь.

Как и в прошлый раз, к назначенному времени за ней явилась мать и теперь (возможно, мне это показалось) обнаружила мое присутствие с беспокойством и неудовольствием. Поздоровавшись со мной и покосившись на меня, она немного свысока произнесла:

— Наверное, вы мешаете Наде заниматься.

Я смущенно пожал плечами.

— Скорее, наоборот. Я мешаю Ване, — сказала девушка. — Без меня он только бы и делал, что писал пейзажи, а то он возится со мной.

— Откуда у тебя удочка? — спросила у дочери Нина Емельяновна.