В День Победы

Но, дочитав письмо, мать вздохнула и задумалась.

— Что не смеешься больше? — спросил Вениамин.

— Жалко их, прямо… — махнула она рукой, и в глазах у нее, будто испуг, мелькнуло желание заплакать.

— Других, может, и жалко, а этого-то чего жалеть? Пусть бы его там убило.

— Что ты! — испуганно произнесла она. — Хоть какой бы ни был у тебя отец, а теперь он на поле брани голову за нас кладет. Понимать это надо, сынок. А у тебя неплохой был отец. Неплохой! Так и запомни себе!..

— Он же тебе синяки подсвечивал.

— А это не твоего ума дело! И не подсвечивал вовсе, а неловко прикасался.

— Прикасался! — хмыкнул Вениамин, испытывая потребность что-нибудь сказать назло и кидая взгляд на малолеток, которые прислушивались к разговору.

— А мне вот жалко, — произнесла мать, стыдя сына. — Если бы он жив вернулся, я бы в бога стала верить. Я так иной раз по ночам и думаю: если бог есть, то пусть он сделает, чтобы твой отец жив вернулся с войны. И чтобы недоговоренности меж нами ничего не оставалось… А он винится, дурачок!..

— Ладно тебе! — произнес Вениамин, наблюдая, что у матери задрожали губы и глаза наполнились слезами. — Бог-то все равно не поможет…

Когда мать написала ответ и попросила сына что-нибудь добавить от себя отцу, он согласился и с неустойчивым наклоном букв старательно нацарапал школьной ручкой:

«Папаня, раз мы получили твое письмо, значит, тебя не убили в бою против танков. Мы так и поняли. До свидания».

— Про стаканы, может, ему напомнить? — спросил он.

Мать молча взяла у него письмо, запечатала в конверт и отослала по адресу полевой почты. Пошел счет неделям, затем месяцам. Уж началась весна, потом лето, но от отца вестей не поступало. Вениамин помалкивал, но тоже хотел, чтобы отец написал. Однако ничего они от него так больше и не получили. К осени сорок второго года пришло письмо, но другое. Мать долго сидела с ним, ничего не говорила и не перечитывала, потом неожиданно произнесла:

— Это ты, сынок, накаркал…

Сперва она слегла, затем стала подолгу задерживаться где-то после работы, забросила дом и детей. Поначалу она лишь не приходила вовремя домой, но неожиданно стала появляться под утро, пьяная. Соседи, наблюдая, какой жизнью зажила мать Вениамина, покачивали головами. А старший сын с гибелью отца вдруг стал все чаще вспоминать какую-то его былую значительность.

3

Вениамин стал малоразговорчив, не очень-то доверчив, хотя ради выгоды где-то умел прикинуться простаком и того, кто казался себе умным, перехитрить. Вечерами он то посматривал в окно, то выходил за порог и в тревоге прохаживался по двору, дожидаясь мать из госпиталя. Но текло время, и давно закончился рабочий день, а ее все не было.

Он возвращался домой, садился на табуретку и думал, что теперь делать. Сидел неподвижно, сложив на коленях худосочные руки с грязными ногтями. Посреди каморки стояли стол, один стул и три табуретки. Возле стены — принесенная из госпиталя кровать, к ней приставлена белая тумбочка. Часть площади занимала временная железная печка, зимой гревшая, а летом удобная, чтобы повесить на ее трубу какое-нибудь тряпье. Под столом или под кроватью, вокруг железной печки шалили малые дети. Они хныкали и просили есть. Вениамин вздыхал и произносил:

— На вас разве напасешься?

Он пересиливал дурное настроение и, почесав в затылке, сперва шел во двор и набирал топлива, затем разжигал печку, мыл, чистил картошку, заливал ее водой и варил.

Сестрице его Насте шел теперь пятый год. У нее были странные глаза: круглые и невыразительные, как у курицы. В отличие от своих младших братьев-погодков Лехи и Андрюхи, ужасно надоедливых, подвижных и больших забияк, сестрица уже кое в чем разбиралась и, в то время как братья звали маму, неожиданно говорила:

— Наверное, мамка опять выпимшая.

— Дура ты, Настасья, — тихо и зло воздействовал Вениамин. — Бестолочь конопатая. Какой раз тебе говорить? Не выпимшая, а больная. Повторяй за мной: мамка больная. Заболела мамка. Она тебе мать родная, а ты что болтаешь? Хочешь, язычок оторву?

— Нет, Венька, не хочу, — отвечала сестрица, посасывая палец.

— Веньк!.. Веньк!.. — теребили старшего брата погодки. — Где мамка-то?.. Мамулька-то… Мамочка-то наша… Скоро она?..

— Мамка больная, — говорила девочка, а, отойдя, вслух для себя уточняла: — Мамка больная, потому что она выпимшая…

Люди сердечные считали Вениамина пареньком находчивым, неглупым, добрым. Но при этом добавляли, что до беды не так уж далеко при отсутствии за ним строгого присмотра. Зато, по словам одной женщины, тоже госпитальной прачки, которая крала мыло и тихо сбывала его на базаре, мальчишка имел приметы будущего головореза. Женщина, кстати говоря, попалась, не без помощи Вениамина. Посещая время от времени базар, он увидел, как она торгует мылом, и безжалостно выразился при всех:

— Ты ж, стерва крашеная, мыло у раненых крадешь и на базаре им торгуешь. И меня же еще зверьем зовешь…