В День Победы

У базарных карманников о Чикунове сложилось мнение, что он надежный товарищ. И должно быть, Вениамин неоднократно принимал участие в делах этих безнадзорных ребят: братцы и сестрица неожиданно и тайно от матери наделялись сластями. Узнавая об этом, мать плакала, упрекала, ну и поколачивала старшего сына, потом махала на все рукой и говорила в тоске: «Знаете, идите к черту!»

Люди, что отзывались о Вениамине всегда нехорошо, винили во всем его мать.

— Видите ли… Яблоко от яблони… Потому бандит и волчонок… Мамаша-то, а?.. Ух, я бы таких! А отец, наверное, за Отчизну воюет, жизни своей не щадит!.. — именно так в разговоре с одной из соседок Чикуновых выразился однажды завхоз госпиталя Бобков, мужчина в очках, кожаном пальто-реглане, суконной фуражке и хромовых сапогах.

— Отца у меня, дяденька, между прочим, немцы убили, — сказал ему Вениамин, услышав и обернувшись. — А если ты, гад недобитый, еще раз мать мою затронешь, я тебе нос откушу. Мне терять нечего, я шпана.

— Да, — сказал в очках. — Разумеется. Я вас, мальчик, очень хорошо понял, — а собеседнице своей подчеркнул, выражая на лице уязвленность: — Он — откусит!..

Дружил Вениамин с лечившимися в госпитале ранеными солдатами. Летом одетые в пижамы да халаты, а зимой в тулупы и валенки, они гуляли в стороне от бараков, где были липовые аллеи и спортивная площадка техникума. Они всегда радостно приветствовали Вениамина, вели с ним серьезные разговоры, давали закурить по простоте душевной и недомыслию. Но тут откуда-то возникал сосед дед Аркадий. Он устроился возчиком при госпитале и теперь помыкал старой гнедой кобылкой, которая возила телегу с молочными бидонами или другими хозяйственными предметами. Ехидный дед назойливо опекал Вениамина и, затормозив телегу, бывало, замечал:

— Папироску ту, отрок, тебе бы в ноздрю запихать и прижать покрепче, чтобы паленым запахло.

Между дедом Аркадием и Вениамином были непростые отношения. Злословие деда Вениамин переносил плохо, но все же при случае открывал старику душу, говорил про отца, горько сетовал на мать. Дед, кинув вожжи на телегу и присев рядом на какую-нибудь скамеечку, кряхтел, вздыхал, сморкался на землю, отогнув большим пальцем прокуренный ус, чтобы не задеть при выхлопе, качал головой и сочувствовал:

— Да, парень, дела… Времена еще лихие!.. Ничего, Венька, все образуется!.. А что мать охраняешь да малолеток своих, ты, точно, в рай попадешь. За мать стой всегда! Перед отцом-то она все ж грешна, должно, была?.. Как сам думаешь, Венька?.. Эх, бабы, бабы!.. Ну, это я так. К слову пришлось. Ты бы бросил учиться-то, а? Патроны бы пошел делать. Деньги зарабатывать. Выучиться успеешь, когда немца разобьем. А то в учебе от тебя никакого толку. Шкодишь только. Хоть уважение у меня к тебе, Венька, есть, а растешь как сукин сын…

Ходили тягостные слухи такого содержания: будто у Чикуновой могут отобрать детей. И в каморку, в отсутствие матери, стала наведываться женщина в берете, с очками на носу и с папкой под мышкой. Женщина была какой-то инспектор по делам неблагополучных семей. Она являлась и спрашивала: «Как вам живется, дети, с вашей матерью?»

— Хорошо живется, тетенька, — отвечал Вениамин.

— Вы не хотите сказать правду?

— Хочим, — отвечал подросток. — Живется нам с мамкой хорошо.

— Может быть, вам живется плохо, а вы думаете, что это хорошо?..

— Нет, хорошо нам живется, — повторял Вениамин. — Мамку я вам нашу не советую дожидаться — беда будет.

Но женщина была терпелива, неустрашима, и она обещала:

— Я к вам зайду как-нибудь на днях. Может быть, послезавтра…

Соседки, чем могли, хотели семье этой помочь. Только Вениамин, самолюбивый, колючий, мнительный, отказывался. Он сам научился быть хитроумной хозяйкой, способной сварить поесть из ничего, стал добросовестной нянькой, и дети лезли к нему на колени, дергали его за штаны. О матери соседки говорили с оглядкой. Проходя по двору, она опускала глаза. Ее начали остерегаться.

Вениамин курил табак и играл в карты с уличными ребятами. Школьные учителя относились к нему по-разному: одни считали, что ученика этого надо определить в колонию, другие за трудным характером подростка видели тяжелый быт, старались воздействовать на Вениамина в меру доброты и ума, а также заботились, чтобы выписать в бедную семью то детские валенки, то полкило конфет.

— Трудно ему.

— Плохо в семье — вот он и растет хулиганом.

— Но при всем этом было бы полезно выдрать его как сидорову козу, — говорили учителя и перекладывали заботу на плечи директора Клавдии Тимофеевны, которую Вениамин сравнительно уважал.

— Здравствуй, Вениамин, — говорила директор, совсем седая грузная женщина, сидя в черном кожаном кресле за столом.

— Здравствуйте.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвала?

— Учительницы, я думаю, пожаловались.

— Ты взрослый человек, Вениамин. Да. Ты больше других знаешь о жизни. Разве ты не можешь лучше вести себя?

— Не знаю я… Не могу.

— Почему же?

— От злости.

— Я понимаю, Вениамин, — терпеливо говорила директор. — Тебе очень нелегко.

— Чего вы понимаете?