В День Победы

— Да ты, никак, хлюпаешь? — сказал дед Аркадий, отводя голову подростка назад, чтобы заглянуть ему в лицо. — Это уже не дело! Слюни все же вытри! Совсем это не наше с тобой дело — сырость разводить! Бабы — те пусть плачут, им положено! А нас при бараке только два мужика, нам нельзя!.. Ну что ты, Венька?.. Слышь, паренек?.. — забормотал старик, видя, что от участия подросток расходится горше. — Эх, тоска-кручина! Голову-то положи мне на плечо! Вот так!.. Теплее будет!.. Может, оно, милый, и надо иной раз слезам пролиться… На-ка, закури! Ничего, тут дело такое!..

— Все я уже, — сказал Вениамин, но из-под дедовой руки, обнявшей, его за плечо, не ушел.

— Вот и хорошо. Отдыхай сиди. Раскуривай.

— Что мне с матерью-то делать?

— Не знаю я, Венька, что делать. Тут дело непростое, — сказал дед, вздохнув. — Я знаешь, о чем думаю, — заговорил он приглушенно, наклонившись к Вениамину, — а вдруг отец-то у вас живой?.. А что?.. На войне так бывает! Напишут похоронку, пока он не дышит, а он возьмет и оживет!.. А что похоронку послали — забудут!..

— Написал бы он, был бы жив, — сказал Вениамин.

— Это, парень, тоже на войне не каждый раз выходит. В окружение, к примеру, попал. Или к партизанам. А то и в плен.

— Лучше бы не был жив.

— Ну, бог знает, что ты говоришь! Можно разве так-то?

— Тошно мне, дед. Тоскливо.

— Забав у тебя еще никаких нет — вот что худо. Мальчонка все же… Хочешь, на кобылке своей дам покататься? Верхом на хребтине.

— Не умею я.

— А на ней не надо уметь. Она смирная. Рысью даже не пойдет. Ей помирать давно пора.

— Нет, дед, не умею… — повторил Вениамин, встал и, не попрощавшись, направился домой, где маленькие успели сдвинуть с места железную печку, так что труба, выходившая в форточку, разошлась в местах соединения. «Вот не гады ли?» — сказал про себя Вениамин, встав на пороге.

— Ну, где она, мамка-то? Где? — спрашивала сестрица, хлопая глазками.

— Придет мамка, — хмурился Вениамин.

— Что ли, в больницу она пошла?

— Может, и в больницу. А то белья у них на работе накопилось много. Вот и стирают.

— Делать-то мы что теперь, Венька, будем?

— А мыть я вас, голопузых, сейчас начну. Корыто мне, Настасья, давай. На табуретки поставим корыто.

— Эй, голопузые! — позвала девочка Леху и Андрюху. — Идите! Венька нас мыть будет!

Старший брат согрел воду на плите и помыл малышей в железном корыте. Потом он захотел побыть один и попросил, чтобы его больше никто не тревожил. Дети отошли, но вскоре приблизилась сестрица и встала перед Вениамином.

— Разве мамки такие бывают? — вдруг спросила она, тряся повернутой вверх ладошкой, и, видно, смысл вопроса, и этот жест были восприняты ею от кого-то из взрослых.

— Ну-ка, повтори!

Она повторила.

Вениамин не знал, что ответить, и он в сердцах едва не шлепнул по глупой маленькой мордочке.

5

К осени дед Аркадий научил его собирать за городом оставшиеся на полях ржаные и пшеничные колосья. Они собрали полный мешок. Дед занялся кустарным обмолотом: ссыпал по частям в другой мешок, по которому стукал затем палкой, потом подставил зерно ветру, чтобы улетела мякина. Позже они собирали одинокие зеленые картофелины, и до глубокой осени бродили стар да мал с ведрами в руках, студясь на ветру в плохой одежке и чавкая по грязи полей развалюхами-башмаками.

Мать теперь чаще отсутствовала. Приходила после полуночи, капризничала, снова окружала своих ребят случайным материнским вниманием. Начались противные дождики, в которых уже мелькали быстротающие снежинки. Пробуждение было грустным при сером свете и под звуки выпадающих осадков. Душа у Вениамина накопила обиды и озлобления, и он стал охотнее встречаться с безнадзорными подростками, а малыши сидели дома голодные, со спущенными чулками и грязными носами, с оторванной лямкой на штанах. Опять заходили соседи. Дед Аркадий принес ребятишкам для забавы лошадиную подкову. Вениамин образумился после того как был поставлен на учет в милиции; и женщина с папкой под мышкой стала все чаще наведываться к ним в каморку.

— Ну, что тебе, тетенька?

— Как вам живется, дети?

— Хорошо живется. Что еще?

— Может быть, вам хуже теперь живется?

— Знаешь, тетенька, иди лучше домой! Иди и больше не приходи! Прошу тебя! Отстань ты от нас, христа ради!..

Мать вызывали в школу записками. Но не любил те записки Вениамин передавать, да и у матери имелись причины избегать школы. К Чикуновым приходили учительницы, но заставали дома только Вениамина, который им дерзил. «Плохо по-прежнему, — говорили учительницы директору школы. — Скудно, грязно. Детишки заскорузлые. Вениамин же, вы знаете, опять стал грубить, с ним теперь просто невозможно разговаривать: спрашиваешь, как что, а он дерзит. А мы жалеем, помогаем… Конечно, с мамой дело очень деликатное… Мам таких к ответственности бы привлекать, а мы все либеральничаем…»

— Туда надо мужчине ходить, — сказали они. — А где его взять, мужчину, раз все воюют? Вас он, правда, слушает. Наверное, одну только и уважает…

Клавдия Тимофеевна, вздохнув, надела плащ, взяла в руки зонт и пошла к Чикуновым.