В доме веселья

Миссис Фишер представила происходящее в таком свете, который был подобен безрадостному и ясному зимнему восходу. С холодной точностью, лишенной светотени и красок, он очертил факты и словно бы отпечатал их на белых стенах окружающих лишений: миссис Фишер растворила окна, сквозь которые никогда не увидишь ни лоскутка неба. Однако идеалисту, опустившемуся до вульгарной необходимости, нужна помощь вульгарно мыслящих умов, чтобы сделать выводы, до которых он не в состоянии снизойти. Лили легче было доверить миссис Фишер формулировку сути происходящего, чем самостоятельно посмотреть правде в глаза. Однако, столкнувшись с этой правдой, она проследила всю длинную цепочку последствий, которые не замедлили отчетливо проявиться уже на следующий вечер — во время прогулки с Роуздейлом.

Был один из тех редких ноябрьских дней, когда воздух совсем по-летнему напоен светом, и что-то в очертаниях пейзажа и золотистый туман, окутывающий все вокруг, напомнили тот сентябрьский день, когда Лили и Селден взбирались на склоны Белломонта. Докучливая память тут же обратила ее внимание на иронический контраст между тем, что было тогда, и тем, что происходило сейчас, ведь та прогулка с Селденом была предпринята в непреодолимом желании избежать последствий, ради которых, собственно, и затевалась нынешняя. Но были и другие воспоминания. Неотвязные воспоминания о том, что уже много раз умело расставленные ею сети оставались пустыми то ли по злому велению судьбы, то ли от недостатка желания и настойчивости с ее стороны. Теперь-то настойчивости у нее с избытком. Лили понимала, что придется начинать заново изнурительную работу по возрождению — и это будет еще сложнее, если Берте Дорсет удастся расстроить ее дружбу с Гормерами. Стремление избавиться от опасности усиливалось страстным желанием триумфальной победы над Бертой Дорсет, но, только обладая богатством и властью, можно было одолеть Берту. Став женой Роуздейла — того Роуздейла, сотворить которого было в ее власти, — Лили, по крайней мере, могла бы создать неуязвимый оплот против своего врага.

Она пила эту мысль, словно обжигающий пьянящий напиток, он помогал ей играть свою роль в сцене, к которой так откровенно стремился Роуздейл. Лили шла рядом с ним, и каждый нерв ее дрожал, как струна, от его взгляда и голоса, но она убеждала себя, что это та самая цена, которую она должна заплатить за абсолютную власть над ним. Она выжидала того мгновения, когда пора будет от уступок перейти в наступление и дать ему столь же ясно понять, какова будет его расплата. Но его франтоватый апломб казался неуязвимым для подобных намеков, и нечто жесткое и упрямое ощущалось под внешней теплотой его поведения.

Они молча сидели в уединении скалистого ущелья над озером, когда она внезапно прервала кульминацию его страстной речи и перешла в атаку, устремив на него взгляд, полный гибельной красоты.

— Я действительно верю вам, мистер Роуздейл, — сказала она тихо, — и я готова стать вашей женой, когда вы того пожелаете.

Роуздейл, покраснев до самых корней своих напомаженных волос, вскочил и застыл перед ней в позе полного, едва ли не комического замешательства.

— Полагаю, вы именно этого хотите? — продолжала она все так же тихо. — И хотя прежде я была не в состоянии дать вам положительный ответ, теперь, узнав вас достаточно хорошо, я согласна доверить свое счастье вашим рукам.

Она говорила с той благородной прямотой, свойственной ей в таких случаях, которая была подобна яркому и ровному свету, пронзающему обманчивый лабиринт тьмы. Казалось, Роуздейл отшатнулся от этого неожиданного сияния — все пути к отступлению были нестерпимо ярко освещены.

Затем он хохотнул, открыл золотой портсигар и пухлыми пальцами, унизанными перстнями, стал перебирать сигареты с золотым ободком. Наконец, выбрав одну, он какое-то время задумчиво ее разглядывал, а потом произнес:

— Дорогая мисс Лили, очень жаль, если между нами возникло какое-то недоразумение, но раньше вы дали мне понять, что мои притязания безнадежны, и я об этом больше и не помышлял.

От этой прямоты у Лили кровь застучала в висках, но она смирила минутный приступ гнева и проговорила с кротким достоинством:

— Мне некого винить, кроме себя самой, если у вас возникло впечатление, будто мое решение окончательно и бесповоротно.

Ее способность играть словами всегда была для него непостижима, и он в растерянности молчал, не зная, что ей ответить. Она же протянула руку и прибавила с легкой печалью в голосе:

— Прежде чем мы простимся навсегда, я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы когда-то думали обо мне.

Это прикосновение, эта ускользающая нежность во взоре затронули самые уязвимые струнки Роуздейла. Ее исключительная недостижимость, дистанция, которую она держала без малейшего намека на презрение, только сильнее возбуждали его, отказаться от нее он был не в состоянии.

— Зачем вы говорите о прощании? Чего бы нам не остаться хорошими друзьями? — затараторил он, удерживая ее ладонь.

Она мягко высвободила руку.