В доме веселья

Лили села, сбитая с толку необычной обстановкой, а затем память вернулась к ней, и она огляделась, дрожа. В холодном луче света, отражавшегося от стены соседнего здания, она увидела свое вечернее платье и манто, сваленные бесформенной кучей на стуле. Пышный наряд был разбросан так же неаппетитно, как остатки пиршества, и Лили подумала, что дома бдительность горничной всегда избавляла ее от таких неуместных зрелищ. Тело болело от усталости и тесноты в постели Герти. Спала она беспокойно, чувствуя недостаток пространства, и долгие попытки оставаться неподвижной утомили ее так, будто она всю ночь тряслась в поезде.

Физический дискомфорт заявил о себе первым, потом она обнаружила соответствующую психическую прострацию, тоскливый ужас, более невыносимый, чем отвращение, испытанное раньше. Мысль о том, что придется просыпаться каждое утро с этим грузом на груди, пробудила ее усталый ум к новым усилиям. Она должна найти выход из трясины, в которой увязала. Это не было раскаяние, скорее страх перед утренними мыслями, требовавшими действий. Но смертельная усталость мешала думать связно. Лили откинулась на подушки, оглядывая узкую комнату с вновь нахлынувшим отвращением. Воздух из окна, запертый между высокими зданиями, не принес свежести, пар запевал в извивах мрачных труб, и кухонные запахи проникали в дверные щели.

Дверь открылась, и вошла Герти с чашкой чая, уже одетая и в шляпе. В унылом свете ее лицо выглядело желтым и опухшим, а тусклые волосы плавно сливались с цветом кожи.

Герти застенчиво взглянула на Лили и спросила смущенно, как та себя чувствует. Лили ответила с той же скованностью и поднялась, чтобы выпить чаю.

— Должно быть, я сильно устала вчера, у меня была истерика в карете, — сказала она, когда напиток прояснил ее вялые мысли.

— Да уж, но я рада, что ты ко мне пришла, — ответила Герти.

— Но как же я доберусь домой? И тетя Джулия?

— Она знает, я позвонила ей утром, и горничная принесла тебе вещи. Почему бы тебе не поесть. Я сама пожарила яичницу.

Но Лили есть не могла, хотя чай придал силы, чтобы встать и одеться под испытующим взглядом горничной. К счастью, Герти спешила куда-то, они молча поцеловались, не проявляя и следа ночных эмоций.

Лили нашла миссис Пенистон в состоянии раздражения. Она послала за Грейс Степни и приняла дигиталис. Лили справилась с ураганом вопросов самым лучшим образом, объяснив, что у нее закружилась голова на пути домой от Керри Фишер и, боясь, что ей не хватит сил добраться до дома, она отправилась к мисс Фариш, но спокойная ночь дала ей силы, и доктор ей не нужен.

Эта история успокоила миссис Пенистон, ибо та сама сдалась бы при подобных симптомах, и она посоветовала Лили полежать — такова была тетушкина панацея от всех физических и моральных страданий.

Уединившись в своей комнате, Лили вернулась к пристальному созерцанию фактов. При свете дня они не сильно отличалась от того, какими виделись ночью. Крылатые фурии превратились в рыскающих сплетниц, приглашавших друг друга на чай. Но ее страхи, казалось, стали сильнее, лишенные туманной неопределенности, а кроме того, она должна была действовать, а не бесноваться. Впервые она заставила себя подсчитать точную сумму долга Тренору, и результатом этого ненавистного ей вычисления стало открытие, что она в целом получила от него девять тысяч долларов. Хрупкий повод, на основе которого ей предложили деньги, а она их взяла, скукожился в жару ее стыда, она ведь понимала, что там не было ни пенни, ей принадлежавшего, и что для восстановления собственного достоинства она должна выплатить всю сумму сразу. Неспособность успокоить возмущенные чувства дала ей парализующее ощущение собственной незначительности. Лили впервые осознала, что достоинство женщины может стоить больше, чем ее карета, и что поддержание морали, зависимое от долларов и центов, делает мир более грязным местом, чем она представляла раньше.

После обеда, когда назойливые глаза Грейс Степни исчезли, Лили напросилась поговорить с тетей. Обе дамы поднялись в гостиную, где миссис Пенистон присела в свое обитое черным атласом и украшенное золотистыми пуговицами кресло у столика для бисероплетения, на котором стояла бронзовая шкатулка с миниатюрным портретом Беатриче Ченчи[17] на крышке. Лили относилась к этим предметам, как заключенный — к обстановке в зале суда. Именно здесь тетя принимала редкие откровения, и усмешка розовоглазой Беатриче в тюрбане ассоциировалась у Лили с постепенным угасанием улыбки на губах миссис Пенистон. Ибо в ужасе от сцены, которую ей могли бы устроить, почтенная леди становилась совершенно непреклонной, непреклонностью, какую не смогла бы вызвать и могучая сила воли, поскольку ужас этот был выше всяких понятий о добре и зле, так что Лили редко решалась его провоцировать. Меньше всего ей хотелось этого теперь, и она тщетно металась, пытаясь избежать невыносимой ситуации.

Миссис Пенистон критически оглядела ее.

— У тебя плохой цвет лица, Лили: эта постоянная беготня начинает сказываться, — сказала она.

Мисс Барт не преминула ухватиться за эту нить.