В движении. История жизни

Несколько месяцев спустя Крис Роуленс, который писал либретто к опере Майкла Наймана «Человек, который принял жену за шляпу», предложил мне участвовать в серии документальных фильмов, которые он делал для Би-би-си[80].

Поэтому в 1994 году мы вернулись в Микронезию в компании моего друга – офтальмолога Боба Вассермана и Кнута Нордбая, норвежского психолога, страдавшего полным отсутствием цветового зрения. Крис и его команда подготовили удручающе маленький самолетик, чтобы доставить нас на Пингелап, и мы с Бобом и Кнутом погрузились в уникальную культурную жизнь и историю этих островов. Мы осматривали пациентов и говорили с врачами, ботаниками и учеными, странствовали по тропическому лесу, плавали с масками в рифах, пробовали местный наркотический напиток бурого цвета – сакау.

Только летом 1995 года я сел, чтобы описать свое путешествие на эти острова в книге, которая сложилась как повествование в двух частях: «Остров дальтоников» (о Пингелапе) и «Остров саговников» – о странной болезни с острова Гуам. К последней книге я добавил фрагмент о древних геологических временах и моих любимых древних растениях – саговых пальмах.

Я мог писать не только о неврологии, но и о прочих вещах; это вошло в более чем шестьдесят страниц концевых сносок, многие из которых развернулись в маленькие эссе по математике или истории. Поэтому книга об островах так отличается от моих прочих книг – она более лирична, более интимна. В каком-то смысле это моя любимая книга.

Тысяча девятьсот девяносто третий год был связан не только с новыми приключениями и путешествиями в Микронезию и другие места; в этом году я отправился еще в одно странствие – по дорогам собственной памяти, чтобы вспомнить и восстановить в сознании некоторые из наиболее интересных мне в юности привязанностей.

Боб Сильверс попросил меня написать рецензию на биографию Гемфри Дэви. Я взволновался чрезвычайно, поскольку в дни юности Дэви был моим идолом: я любил читать о химических экспериментах, которые он проводил еще в начале XIX века, и повторял их в своей химической лаборатории. Я опять погрузился в историю химии и познакомился с химиком Роальдом Хоффманом.

Через несколько лет Роальд, зная о моем детском увлечении, прислал мне посылку, в которой находились большой постер с периодической таблицей и фотографией каждого элемента, химический каталог и маленький брусок очень плотного сероватого металла, в котором я сразу узнал вольфрам. Как Роальд и предполагал, брусок вольфрама пробудил во мне воспоминания о моем дяде, чья фабрика как раз и производила этот металл, а также электролампочки с вольфрамовой нитью. Этот брусок вольфрама стал для меня моей «мадленкой», с помощью которой я искал утраченное время[81].

Я принялся писать о детстве, о том, как я рос в Англии перед Второй мировой войной, как меня отправили в ссылку к садистам из закрытой частной школы, а также о том, как нашел надежную постоянную опору в числах, а потом в элементах, в красоте уравнений, которые могли запечатлеть любую химическую реакцию. Для меня это был новый тип книги, где мемуары личного характера сочетались с историей химии. К концу 1999 года я написал уже сотни тысяч слов, но книга, как я ощущал, еще не обрела целостности и законченности.

Я получал ни с чем не сравнимую радость, читая относящиеся к XIX веку журналы по естественной истории, где личное смешивалось с научным, особенно «Малайский архипелаг» Уоллеса, «Натуралист на Амазонке» Бейтса и «Заметки ботаника» Спруса, а также работу, которая (наряду с Дарвином) их всех вдохновила, – «Личное повествование» Александра фон Гумбольдта. Было приятно думать, что все трое: Уоллес, Бейтс и Спрус, – одновременно в 1849 году исследуя просторы Амазонии, постоянно пересекались дорожками, старались обскакать друг друга и тем не менее оставались хорошими друзьями (они общались на протяжении всей своей жизни, а Уоллес даже опубликовал «Заметки» Спруса после его смерти).

Все они были в известном смысле любителями. Они сами сформировали себя как ученых и подчинялись – как мотиву – только своей любознательности. Не принадлежа ни к каким научным организациям, эти ученые жили в безмятежном мире, научном раю, еще не пораженном страстями и убийственным соперничеством, которое вскоре стало чертой специализированного мира профессионалов (которое столь наглядно изобразил Г. Уэллс в рассказе «Бабочка»).