В двух шагах от войны

- Ну, кыш! - прикрикнул Афанасий Григорьевич. - Не то что пустят, а просили, даже уговаривали. Кое-кто, правда, возражал - дескать, здоровьишко не то, стар да болен, - а я как гр-р-рохнул кулаком по столу, чуть столешницу не проломил. Ну и все. Начальником экспедиции пойду. С такими вот, - он кивнул в мою сторону, - с салажатами.

И он долго и подробно, с удовольствием рассказывал Марфе Васильевне и маме о том, что это за экспедиция. Хозяйка наша слушала молча, сурово поджав губы, мама тоже молчала и только тревожно посматривала на меня.

Потом с беспокойством спросила:

- Как же их посылают, таких... ребятишек? Это ведь опасно.

- Насчет опасности ничего не скажу, - ответил Громов. - А насчет того, что молоды они, так ведь сейчас совсем салаги еще не такие дела делают. Да и какие они ребятишки - парни уже.

Я слушал этот разговор в оба уха, и, когда Громов ушел к себе, я постучал к нему в комнату.

- А можно мне с вами? - спросил я, остановившись в дверях, но тихо, чтобы мама не слышала.

- А почему не можно? - спросил Громов. - Он посмотрел на меня, нахмурился и отрывисто бросил: - С родителями потолкуй, у нас на этот счет строго.

А потом было то собрание в кинотеатре, и мне во что бы то ни стало захотелось попасть в экспедицию. Маму было жалко, а отца я, честно говоря, побаивался. Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:

- Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.

Я говорил "да", и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. "Война, работа, он ведь ответственный..." думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.

И все же никуда не денешься - лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.

Сегодня отец должен был прийти пораньше - так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.

Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.

- Папа, - тихо позвал я.

- Что? - спокойно спросил он.

- Мне с тобой надо поговорить, - сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.

- Сию минуту?

- Да, сейчас.

Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.

- Я слушаю, - сказал он.

- Мама тебе кто? - спросил я, уставясь в землю.

- Жена, - сказал он так, что мне сразу стало холодно.

- А я тебе кто? - уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.

Ну, читал я в книгах: "Его лицо окаменело". Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.

- Сын, - сказал он медленно. - Это все, что ты хотел меня спросить?

Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла - вот она стоит и сейчас обрушится на меня...

Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:

- Ну, что ж, поговорим. - И присел рядом со мной на бревно. Начинай.

А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама - это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец - это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:

- Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.

- Но это же ужасно! - сказала мама.

- Ужасно, - сказал отец. - Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.

...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.

- Говори, - сказал отец.

И, ринувшись, как с кручи, я сказал:

- Я еду на Новую Землю.

- Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? - спросил он насмешливо.

Я кивнул.

- А почему тебе хочется ехать? - как-то подчеркнуто спросил он.

- Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.

- "Ребята едут". "Новая Земля". - Он встал и сказал твердо: - Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?

- Только об этом, - сказал я.

- Я не разрешаю, - повторил отец и ушел в дом.