В глубине души

— Откройте, откройте. Вы видите, какая бумага? — Мужчина провел холеной рукой по странице. — Сейчас таких книг не выпускают. Мелованная бумага — слишком дорогое удовольствие для издательств, а уж переплет с золотым тиснением и подавно. Да и писателей, произведения которых заслуживают подобного оформления, сейчас нет.

Потом, много лет спустя, Люсик пытался представить, что было бы с ним, если бы он тогда не зашел к букинисту, и каждый раз приходил к заключению, что встреча эта была из разряда мистических, судьбоносных. Она нужна была для того, чтобы жизнь Люсика сложилась именно так, как она сложилась, и никак иначе.

Но это он понял много, много позже.

А тогда холодным зимним вечером на Арбате он слушал чарующие речи незнакомца и чувствовал, как с его мягким, гипнотизирующим голосом в кровь сладкой инфекцией проникает что-то новое, что-то основополагающее, некое предчувствие, которое еще непонятно, но уже уверенно берет верх надо всем остальным.

Так композитор нащупывает новую мелодию на клавишах, еще не зная, что из нее получится, но уже понимая, что, кроме этой зарождающейся мелодии, в мире больше нет ничего.

Когда незнакомец покинул букинистическую лавку, Люсик еще долго стоял посреди магазина как завороженный. Из оцепенения его вывел голос Германа Карловича:

— Вы только что говорили с писателем Анатолием Рыбаковым.

Люсик вздрогнул и увидел себя и Германа Карловича и неизвестно отчего испытал щемящее чувство потери. Этот человек — он возник так случайно и больше не появится в его жизни никогда, почему же такая пустота возникла после его ухода?

— Советую вам хорошенько запомнить это имя… — вымолвил Герман Карлович, мечтательно глядя на дверь, за которой исчез гость. — Со временем из него вырастет большой художник.

Люсик запомнил и впоследствии много раз дивился прозорливости букиниста, но тогда, стоя посреди книжной лавки, он томился и страдал, мечтая хоть чем-то заполнить образовавшуюся пустоту.

И, не помня себя от тоски, он совершил поступок, который по тем голодным временам можно было приравнять к преступлению.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака кошелек, отсчитал тридцать рублей — весь аванс, свеженький, хрустящий, полученный пару часов назад, и, протянув деньги продавцу, спросил:

— Этого достаточно?

— Для чего? — удивился Герман Карлович.

— За Гоголя… — пояснил Люсик. — И положил руку на драгоценный переплет книги.

Герман Карлович покачал головой. Видимо, в его арсенале не было более выразительного жеста.

— Я, конечно, могу продать вам эту книжку за эту цену, но хочу предупредить, вы ступаете на опасный путь. Мне эта страсть к собирательству разрушила всю жизнь. Когда-то я, так же, как вы… — Герман Карлович окинул Люсика критическим взглядом и, видимо, убедившись в его неотразимости, продолжил: — Так же, как вы, был молод и хорош собой, и меня любила женщина. И это была лучшая женщина на свете. Жаль, что я смог это понять, когда вся жизнь оказалась в прошлом и уже ничего не вернешь. Я думал, что я сильнее страсти.

— Какой страсти? — не понял Люсик.

— Страсти к собирательству, — пояснил Герман Карлович. — Я думал, что я управляю ею, а на поверку оказалось, что она завладела мной полностью, и в моей жизни не осталось места ни для любви, ни даже для ребенка, которого родила мне моя жена. Остались только книги и неистребимое желание собрать их все, все до единой, даже те, которых я никогда не захочу прочесть. Это болезнь как алкоголизм или морфинизм… — Герман Карлович опять покачал головой. — До революции я собрал огромную библиотеку. Мои родители были обеспеченными людьми, и я мог себе это позволить. Им нравилось мое увлечение. И моей жене нравилось иметь мужа-эрудита. Но потом грянул семнадцатый год, и стало ясно, что моей семье нужно спасаться. Мы стали готовиться к отъезду. И вот тут разыгралось страшное противоборство. Я должен был выбирать между семьей и библиотекой.

— И что же вы выбрали? — прошептал потрясенный Люсик.

— Если бы я выбрал семью, вы бы сейчас со мной не разговаривали, молодой человек. Я выбрал библиотеку. Правда, в мое оправдание можно сказать, что я не совсем понимал, что делаю. Я думал, что смогу найти решение, как вывезти книги, или пристрою их в какое-нибудь государственное учреждение. Я не мог тогда предполагать, что мои книги окажутся никому не нужными, что ими будут топить печки, что дом, в котором жила моя семья, в короткое время превратится в некое подобие барака, что я сам вместо Европы окажусь за решеткой и проведу там долгие пятнадцать лет, и еще буду благодарить Бога за то, что остался жив. Я все время как будто оправдываюсь и забываю о том, что в моем возрасте это уже не нужно. В моем возрасте уже ничего не нужно, даже Гоголь. Забирайте книжку, молодой человек, но помните: не давайте страсти взять верх надо всем остальным. Это ведет к гибели.

Люсик взял книгу, спрятал ее под пальто, на сердце, и, поблагодарив букиниста, вышел из магазина.

На улице стоял лютый мороз.

Все вокруг как будто остекленело и стало прозрачным и безжизненным.