В глубине души

Квартира оказалась буквально замурована картонными коробками, пластиковыми клетчатыми сумками. И еще каким-то хламом, о происхождении которого свидетельствовал густой нестерпимый запах московской помойки.

— Что это?… — прошептала Регина Павловна и перевела вопросительный взгляд на Ирину Николаевну, свою бывшую соседку по лестничной площадке. Та беспомощно пожала плечами:

— А что же мы могли сделать? Мы вам писали, только вы не хотели верить.

— Не хотела… — пробормотала Регина Павловна.

— Кто же в такое может поверить. Пойдемте! — Ирина Николаевна взяла соседку под руку. — Пойдемте, я вас чаем напою.

В доме у Ирины Николаевны за последние двадцать лет не изменилось ровным счетом ничего, и это сильно поражало воображение. За эти годы Регина Павловна сменила две страны, выучила два языка, вырастила внуков, а здесь этот кусок жизни оказался как будто утерянным. Как затонувший во времени корабль тихо покоилась на дне истории жалкая советская квартира с ее до боли знакомыми предметами: хрустальными вазочками, полированными книжными полками и апогеем советской роскоши — гжелью на обшарпанной кухне.

И Регине Павловне, уже привыкшей к ухоженной жизни в эмиграции, вдруг безудержно захотелось туда — в ее нищее прошлое, на московскую кухню, где творилась жизнь и где навсегда осталось что-то настоящее, без чего все остальное не имеет никакого смысла.

…Люсик с Региной поженились на последнем курсе института. Они бы поженились и раньше, но Регина боялась, что появятся дети и ей придется прервать учебу.

После свадьбы молодые поселились у Регининой мамы в четырнадцатиметровой комнате, в самом сердце Арбата, на Собачьей площадке.

И остается непонятным, из чего было соткано тонкое кружево счастья, которым были окутаны они все? Из воздуха, что ли?

Казалось, что все друзья, сокурсники, даже прохожие на улицах пребывают в состоянии непрерывного ликования, и над этой радостью жизни не имела власти ни нищета, ни теснота, ни даже политика.

Хотя именно политика тех лет определяла общее состояние духа. Оттепель! Весна! Молодость! Молодость жизни! Молодость страны! Большой, сильной! Мы победили! И сколько побед у нас еще впереди! И это «мы» — оно было значительно больше и важнее, нежели «я».

«Я» — со своими навязчивыми желаниями — есть, пить, создавать уют. Какая все это ерунда! На помойку! На помойку все эти низменные инстинкты! Будем жить одним духом! И жили! И ведь получалось!

Когда родилась Вика, в комнате сделалось тесно, и Люсику пришлось переместиться под стол.

Из старых досок он сколотил широкую лежанку на колесах и по ночам уезжал на ней под тяжелую старинную скатерть, а утром выкатывался на божий свет, посвежевший и отдохнувший.

Там же, под скатертью, стыдливо пряталась от общинного существования комнаты их интимная жизнь.

Регина ложилась спать вместе с ребенком и нетерпеливо ждала, пока мама притворится спящей, и тогда, легким скачком перемахнув на другой конец комнаты, она приподнимала занавес в рай.

Там, в свете ночника, виднелась всклокоченная голова самого дорогого человека на свете — ее мужа. Сложившись в три погибели, Регина с трудом протискивалась на его ложе, он нетерпеливо прижимал ее к себе, и занавес опускался.

Сколько лет, сколько дней прошло с тех пор! Сколько иллюзий унесло беспощадное время! И все же они были, эти чудные иллюзии, и собственная душа ощущалась, как птица, трепещущая чуткими крыльями, и мир вокруг был нестерпимо прекрасен, и палатки на берегу реки казались дворцами, и звук гитары — симфонической музыкой!

Айда купаться! Десятки сильных ног несут молодую ораву к реке. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! А нам и делать ничего не надо! Потому что жизнь и так сказочно прекрасна!

В те послевоенные годы Люсика часто будило по утрам ощущение нестерпимой радости.

Он открывал глаза, видел перед собой обратную сторону столешницы и широко улыбался. Сейчас он возьмется руками за ножки стола, сделает сильное, пружинистое движение и вылетит на своей колеснице в сияющий день, полный улыбок родных людей, интересных встреч и захватывающих дух открытий!

Улыбка не сходила с лица Люсика, когда он приветствовал жену и тещу, подбрасывал вверх визжащую от восторга Вику, отстаивал длинную очередь в коридоре к единственному умывальнику, из которого мерцающей струйкой текла ледяная вода.

Улыбка сопровождала его по пути на работу, и там, среди таких же, как он, восторженных молодых коллег, он чертил, проектировал и строил, и верил, что он незаменим.

А потом радость стала куда-то уходить, очень медленно, шаг за шагом, но совершенно бесповоротно, и было как-то странно, потому что жизнь становилась все лучше и лучше, и пропорционально ее улучшению убывало счастье.

Каморка на Арбате сменилась двумя комнатами в коммуналке на Пресне, лежанку под столом сменила вполне приличная двуспальная кровать под орех, и трюмо, и шифоньер из того же гарнитура, и все эти предметы как будто вытесняли из жизни Люсика что-то чрезвычайно важное.

А вот что? Он никак не мог понять.