В глубине души

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Букинист

Если бы не квартира, то, скорее всего, Люсик сошел бы с жизненной орбиты незамеченным. Он попросту пропал бы в московской клоаке, как пылинка, сдунутая с лица земли.

Но наличие квадратных метров в самом центре Москвы привлекло к нему внимание сразу нескольких действующих лиц, и он не успел оглянуться, как оказался во вполне приличном заведении, за высоким забором, под неусыпным надзором хорошо обученного персонала.

Здесь, в приятном заточении, он вдруг, впервые за долгое время почувствовал себя на месте, и его воспаленная жизненными неурядицами душа постепенно стала успокаиваться, рассудок прояснился, и он отчетливо вспомнил всю свою жизнь, такую бесконечно долгую и одновременно такую короткую.

Этот эффект бесконечности жизни, если ее разложить на события, и одновременно ее мимолетности поражал его всегда. А особенно теперь, в старости. Когда последние двадцать лет куда-то исчезли, а вся остальная жизнь подошла так близко, как будто все это было вчера.

Люсик, как завороженный, перелистывал страницы собственной судьбы и открывал в ней немало удивительного. Например, что у него была любовь, и семья, и ребенок.

А потом эта любовь куда-то подевалась. Где она сейчас? Ее поглотили последние двадцать лет, которых как будто не было, и все остальное исчезло в этом мутном временном пространстве, как в черной дыре, в которой скоро исчезнет и весь Люсик со своей удивительной судьбой.

Его первые воспоминания были ужасны: вот он сидит на грязном топчане в холодной комнате. На улице ночь, и он один на один с этой ночью, и все вокруг чуждо и враждебно, и хочется плакать от голода, но плакать нельзя, потому что мамы нет дома — она по ночам работает, а хозяйка-бурятка — злая, как ведьма, и может прибить.

И тогда Люсик начинает свою обычную игру — он жует черный хлеб. Никакого хлеба во рту нет, но он так старательно двигает челюстями, что постепенно на языке возникает сладковатокислый вкус, и с этим вкусом он засыпает.

Все это называется эвакуация, и длится она, несмотря на бессобытийность, бесконечно долго, почти как отдельная жизнь. Потом война заканчивается, все как будто проясняется, и вокруг открывается огромное, наполненное светом пространство — это жизнь!

И Люсик вступает в этот радостный мир ошарашенный восторгом и благодарностью за дарованное ему счастье.

Счастье было буквально разлито вокруг, на него можно было наступать и идти по нему, как по мостовой, его можно было трогать, от него просто некуда было деваться, и молодой Люсик, худой и оборванный, развивал бешеную скорость, чтобы ничего не упустить.

Друзья, театр, концерты, выставки, книги! Боже мой! Сколько было всего! Десяти жизней не хватит! На этой скорости, окончив школу, он однажды влетел в автодорожный институт и замер, потрясенный простой картиной.

Около доски объявлений стояла девочка в крепдешиновом платье и изучала списки поступивших.

Ее лица Люсик не видел, но ее тонкая шея с мягкими кудряшками темных волос, жалкий поясок, перетягивающий узкую талию, и каблучки, которые делали всю ее легкую фигуру какой-то беспомощной, ломкой, чуть не заставили Люсика разрыдаться.

Люсик почувствовал, как его еще непрочная душа вздрогнула и прогнулась под натиском этого непомерного чувства. Он встал на цыпочки и пошел так осторожно, как ловец, который намеревается накрыть сачком бабочку. Подойдя поближе, он почувствовал, что воздух вокруг девочки напоен чарующим ароматом, похожим на запах свежей травы и полевых цветов. «Господи, что это со мной?» — подумал Люсик.

И в этот момент она обернулась… Ее лицо показалось Люсику знакомым, таким же знакомым, как небо над головой, как исхоженный до последнего миллиметра Арбат с его бесконечными дворами и закоулками, как собственное отражение в зеркале.

Девочка сдвинула темные брови так, как если бы она собиралась рассердиться, ее глаза смотрели строго из-под тенистых ресниц, и когда Люсик весь сжался от страха, как будто в ожидании оплеухи, уголки ее губ вдруг дрогнули, глаза потеплели, и она расхохоталась веселым безудержным смехом.

Люсик смешался, он совершенно не понимал, что делать. Он думал, что девочка смеется над ним, над его нелепой фигурой в коротких штанах, над его костлявым лицом с огромным носом, над дикой, не поддающейся никаким расческам шевелюрой.

Он был близок к отчаянию, когда вдруг среди всполохов смеха услышал:

— Регина, меня зовут Регина… — и все вокруг замерло, и он услышал биение собственного сердца, ее смех растаял, и теперь они смотрели друг на друга большими удивленными глазами.

Регина Павловна долго возилась с ключом. Замок, который прежде открывался так легко и привычно, долго не слушался. Наконец, в уставшем механизме что-то щелкнуло, дверь отворилась, и Регина Павловна застыла в горестном недоумении — перед ней была глухая стена.