В глубине тебя (СИ)

В наши утра пробрался зубастый сентябрьский холод, поэтому должно хотеться чаю, но меня все не отпускает его давнишняя история. Впечатления от драмы, услышанной вчера, я вместо чая спешу заесть своим любимым лакомством.

— Ну, ты экстремал...

Увидев, как я, покашливая, собираюсь приняться за мороженое, Рози выскакивает ко мне из подсобки, готовая вырвать из рук ложечку.

Я зачем-то пришла сегодня к Сорину — действовать на нервы. Им обоим.

Они теперь пытаются угощать меня нахаляву, но я железно отказываюсь, мол, а то это тогда уже «не то», не тот культ, в статус которого мы с Рози некогда возвели ДольчеФреддо.

Да это и теперь уже не то и дело даже не в том, что они, похоже, собрались переименовывать кафе. Но ладно, я ведь рада за Рози.

— Обойдется... — принимаюсь я за поглощение мороженого, которое запиваю двойным эспрессо.

— Застудишь горло! — сокрушается Рози, но Сорин и ей ставит вазочку, чтобы не скучала. Вкусив его чувственный поцелуй, как «стартер», Рози тоже начинает лопать.

— По фиг, мне допинг надо... — хапаю я его ложками. — Успокоительное, that is.

— От чего это?

— От прошлого.

— О-о-о, не люблю прошлое...

— За что?

— Во-первых, за то, что оно прошло — порой это его главный минус, — рассуждает Рози. — А во-вторых, оно, хоть и прошло, имеет свойство напоминать о себе, нет-нет — а это уж вообще стремота. Я вот, к примеру, не люблю детство свое вспоминать.

Я прекращаю есть, беру ее за кончики пальцев и говорю:

— Тебе тяжко было.

Рози есть не прекращает, а просто кивает, сжав мои пальцы:

— Мама в Берлине в кафе-мороженом работала. Спала с хозяином-итальяшкой, который любил на работу румынок брать. Мы ж и красивенькие, и чернявые, но куда дешевле итальянок. И с нами можно, в случае чего.

Я слышала эту историю давно — уже и подзабыть успела.

— Жена у него была настоящая итальянская стерва. Оч-чень ревнивая. Но он тоже был хитрожопый гад и шифровался по-жесткому. Маме квартиру снял в другом районе. Подарки дорогие покупал, а она всегда их продавала, а деньги отсылала мне. Потом он маму замуж выдал... за одного, там. С ПМЖ. Мама меня сразу в Берлин привезла. Ну, поселилась я у них... Тот и давай меня лапать.

Рози и дальше преспокойно «набирается» мороженым.

— И лапал, и лапал... Нормально, короче, полапал... Я ж уже в тринадцать лет была почти как щас... — она хмыкает, — только не крашеная. — Ну, а как покрасилась... и школу кончила... ниче так кончила, умненькая ж — поняла, что надо что-то делать. Сбежала в общежитие, выучилась на секретаршу. Конфет, да это ж даже не самое страшное было, — толкает меня она — видно, я сильно так закисла. — Как ни крути, жить одной в Констанце было в сто раз хуже.

И бьет меня по спине, когда я все-таки закашливаюсь:

— Вот говорила тебе — нельзя тебе мороженое!

Да, думаю, бывает хуже.

***

Не прошло мне даром мое путешествие — наверно, простудилась под дождем. Или на Котти один уже воздух микробный. Или же Рози оказалась права насчет мороженого.

В общем, миновав недолгий инкубационный период, а за ним — характерную для меня фазу отрицания, обнаруживаю, что нормально так заболеваю. Халатно нарушаю обязанность предупредить об этом в стройведомстве — черта с два, ведь тогда снова придется переносить все к чертовой матери.

Сижу у чиновницы Дорен, и мы с ней вместе рассматриваем на ее мониторе планирование ремонта «Котти». Из-под монитора на меня смотрит улыбчивый портрет красивой девочки с «маллетом», такой же зеленой челкой, как у Дорен, и множеством сережек-пирсингов.

Я знаю эту девочку и узнаю ее. Чертами лица девочка не похожа на Дорен, но ведь и не должна быть похожа.

Задерживаю свой взгляд на девочке и даже прикидываю в уме, как бы завести о ней разговор с Дорен, но у меня в который раз уже отчаянно свербит с носу и до ломоты в башке тянет чихать. Сдаюсь и чихаю прямо к себе в маску, да так безудержно, что меня бросает в дрожь.

— Что это с вами — болеете? — подозрительно косится на меня Дорен, осуждающе побрякивая колечками в бровях. Тех, что у нее в носу, не видно под маской.

— Аллергия... пчхи... на цветение... пчхи... — истово сжимаю нос платком и часто-часто моргаю слезящимися глазами.

Дорен, зыркнув на ливень за окошком, недоверчиво покачивает головой, а я поспешно прибавляю: — Тест «негатив» ... — и спешу сменить тему:

— Так что там слышно про махинации? Вы обещали.

— Не обещала, — сухо-пресно говорит Дорен. — Но расскажу — теперь могу подробнее. Вы же помните — некто Вальтер Херманнзен, архитектор?.. Так вот, его сын пошел-таки по его стопам.

Сын... бахает у меня в голове... Да, правильно, откуда ей знать, что не родной — фамилия та же. На бумаге — сын...

— Но на него удалось-таки найти управу, — строчит свои пулеметные очереди Дорен. — Два года назад ему из-за коммерческой неблагонадежности запретили заниматься строительным бизнесом — что здание на Коттбусских ЭфЭм приобрели с молотка, вы ведь знаете?..

— Ну да, — вру я. — Так здание ему принадлежало?