В глубине тебя

Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды… Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.

— Амитри… амитрил… амитрип…

— …амитриптилин дают при ступоре — она бывала в ступоре?

— Бывала, — бормочу я. — Давно.

Почему-то мутит также и меня и мне даже начинает казаться, будто я слышу направленный ко мне вопрос, мол, так а я что — тоже?..

Пусть меня тошнит, пусть рябит в глазах до неоновой боли — понимаю, что мне нельзя ни подпускать к себе тошноту, ни отключаться, пока Каро тут мутит, пока она бредит то о себе, то о ребенке, не узнает меня, не помнит, кто она, но знает, что ей больно, «помнит», что ей делали больно и думает, что ей и сейчас делают больно.

Я даже не пытаюсь чего-то там расслышать в ее бреднях и беспорядочных вскриках, а держу ее за руку и тупо надеюсь на чудо. Оно и происходит: когда мы через пару минут приносимся к Шарите, на Liegendanfahrt — въезде для лежачих — нас поджидает Симон.

Каро провозят мимо него, везут по коридору, рядом несусь и я, краем глаза успев заметить, как он пытается сунуть кому-то из медперсонала какой-то пузырек «на дорожку».

Симон требует и угрожает, но его не хотят пускать к ней в зал в связи с короной.

— Вы не муж, — твердят ему, а его переклинивает и у него не хватает соображения утверждать обратное.

— Пустите, — слышу его крики, — я отец ребенка!

Но и это понимают иначе и толдонят:

— Вам нечего делать в родильном зале. Вас предупреждали. Вы подписали договор!

— Какой еще, на хрен, договор?! — кричим мы с ним чуть ли не в дав голоса, хоть и не видим друг друга.

— О донорстве.

Выскакиваю в коридор, потому что, кажется, он их там всех сейчас перебьет:

— Пустите его, — кричу, — он ее муж. Это его ребенок.

Мне не верят, полагая, что я попросту сдрейфила.

— Он ее врач. Психиатр, — не сдаюсь я — и прикусываю язык. — Раньше был. У нее шизофрения. Он знает, что она принимала. Тогда.

Да блин.

— Послушайте, девушка, да как это безответственно! — взрываются все и разом набрасываются на меня. — Вам должно быть стыдно! У нас больных по горло! У нас корона, у нас плановые операции, у нас аварии, травматология, в конце концов! У нас нет коек!

Понеслось… Стоит сорваться лавине — не остановишь.

— Да как вы могли допустить, чтобы ваша спутница жизни да в таком состоянии беременела!

— Ведь вы же здоровая — рожали бы сами!

— О ребенке бы подумали — он-то каким родится!

«ТИ-И-И-ХО-О!!!»

Симон не кричит этого, но находит-таки удостоверение главврача и заведующего элитной, мать ее, психиатрической клиники в Шпандау, которое действует на всех приблизительно так же, как если бы он это прокричал — они смолкают. Лишь какая-то молодая, дюжая тварь продолжает глядеть на меня волком, шипеть и возмущаться:

— Безответственно!

— Она моя подруга! — взрываюсь я. — Она лежит вон там, за стенкой! Иди уже, спасай ее! Спасайте ребенка! Он ее муж! Он врач! Профессор! Они когда забеременели, она все время у него под наблюдением была! А если ты или кто-нибудь еще… — надвигаюсь на ту тварь, — …мне сейчас хоть что-нибудь вякнете про «unwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни») или еще про какую-нибудь наци-хрень, я вам тут такое устрою!!! Вы у меня не соскучитесь! Я в сенате каждого знаю в лицо! У душевнобольных такие же права, как у здоровых!

— Девушка, да что вы, успокойтесь… — говорит дрожащим голосом с сильным акцентом одна из медсестер, низкорослая, полноватая, немолодая женщина.

— Вы мне успокоительное вколоть, что ли, хотите? В смирительную рубашку зашить?

У нее за спиной, недоумевая, шушукаются некоторые, показывают пальцами на меня, мол, кто это?.. Не блогерша какая, не фанатичка ли активистка?.. Права человека, там, все дела…

Пожилая медсестра вообще-то выглядит очень устало, да и другие — тоже, даже та молодая, вредная зараза. Видно, как им тут достается — а я устроила этот балаган. Даже Симон ведет себя тише. Но МНЕ ПОХЕР, сказала.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки.

— Вы что — никто не говорил про «unwertes Leben».

— Я сказала, спасай ее иди, ты тут зачем вообще! — рявкаю я.

— Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит… — появляется молодой, симпатичный русский врач в очках и — мне вполоборота: — У вас там жена рожает?

— Да не у «нас», а у него, — вытащив из кучи-малы, пихаю вперед Симона, который моментально бросает свои напирания на всех сразу и оживляется:

— Илья, привет. Да это моя там…

— О, Симон, здорово… Так вы — уже?.. У вас же в пригласительной стояло…

Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды… Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.

— Амитри… амитрил… амитрип…

— …амитриптилин дают при ступоре — она бывала в ступоре?

— Бывала, — бормочу я. — Давно.