В годы большевисткого подполья

Ильин день бывал обычно теплый, погожий. Прусик в новых сапогах и чесучовом сюртучке, сняв с головы фуражку, кланялся, приглашая мужиков «ради ильина дня» выпить чарочку. Мужики, предвкушая выпивку, весело здоровались с Прусиком.

— Что это, Потап Ильич, по батюшке именины справляешь?

— Прошу откушать хлебного. Не побрезгуйте…

Мужики разглаживали бороды и, как бы делая одолжение Потапу, шли к бочонку. Прусик суетился возле мужиков, стараясь залучить более влиятельных. Фалды его чесучового пиджачка раздувались и открывали кругленький животик, украшенный серебряной цепочкой.

— Пейте, почтенные! С радостью, за мою душу угощаю. День-то какой: теплынь, солнышко… Праздничек. Пейте, пейте: всех рад ублаготворить. Нехватит — есть еще бочоночек…

Работники уже готовили другой бочонок.

— Пейте, православные! Праздник-то какой, осподи… Праздник-то!

В умилении кабатчик вытирал свое вспотевшее лицо красным платком.

Мужики густо обступали бочонок. Выпивали, понемногу хмелели. Когда над двором повисал невнятный гул пьяных голосов, Потап переворачивал кверху дном опорожненный бочонок, взбирался на него и, сняв фуражку, обращался к мужикам:

— Господа опчество, не обессудьте на угощении. От достатков моих, сколько мог… Прошу не обидеть.

— Не обидим, Потап Ильич, поддержим, — дружно отвечало «опчество».

После этого расходились по кабакам. Там повторялось то же самое, только угощение было, пожалуй, поменьше.

Молодые парни к угощению не допускались, потому что на сходах они влияния не имели. Покончив с выпивкой, мужики шли в волостное присутствие на торги.

Из города обычно приезжало много конкурентов, желавших взять в аренду склад и кабаки. Торг вел старшина. Он назначал арендную плату, городские набивали цену, а кабатчики молчали. Потап тоже молчал. Когда цены поднимались до предела и никто больше не набавлял, старшина обращался к мужикам.

— Ну как, господа опчество, сдаем последнему?

Из толпы раздавались голоса:

— Потапу Ильичу! Потапу!

Сход дружно подхватывал:

— Потапу! Потапу сдаем!

Тут Потап выходил из толпы, поднимался на крыльцо, снимал шапку и кланялся сходу. Когда водворялась тишина, Прусик, одернув свой сюртучок, обращался к собранию:

— Ежели така воля опчества, я готов опчеству послужить. Данную последнюю цену я увеличиваю на копейку.

Старшина, подняв руку, ставил вопрос:

— Потапу, что ли?

— Потапу! Потапу! — дружно кричали мужики.

— Ну, раз воля опчества — примай, Потап.

Прусик доставал кошель и тут же вносил арендную плату. Потом еще кланялся и благодарил сход за доверие. Мужики кричали:

— Потап, не трать много воды, когда спирт разводить будешь!

Сход весело хохотал.

Таким же порядком сдавали в аренду и кабаки. Городские конкуренты уезжали не солоно хлебавши.

После торгов опять возобновлялась попойка в кабаках. Теперь пили уже за деньги. Кабатчики строго покрикивали на опьяневших мужиков. Многие из «опчества» приходили в такую ночь домой без сапог.

* * *

1888 год выдался засушливым. Что пощадило солнце, то поела саранча. Многие не собрали даже на семена. Наша семья также ничего не собрала. Хлеба не было. Пошел отец к Артемьеву, поклонился. Тот отмахнулся:.

— Опоздал, Михайло Григорьевич, все уже роздал, только на семена осталось.

Офицер отдал короткую команду, солдаты вскинули ружья.

К стр. 10

Пришлось обратиться к Толстикову.

— Выручи, Михайло Игнатович, до урожая!

— Отчего же нет, выручу. Сколько тебе надо?

— Да пудиков десять бы.

— Пять, больше не дам. По три рубля за пуд.

— Побойся бога, Игнатыч! Цена-то ведь полтора рубля!

— В долг даю…

Отец взял пять пудов. Хлеб оставил нам с матерью, а сам с лошадью отправился в город.

— По крайней мере, сам прокормлюсь и лошадь прокормлю, — сказал он.

В следующем году опять недород случился. Отец не смог отдать долг Толстикову. На третий год понес ему пятнадцать рублей.

Толстиков сказал:

— Тридцать рублей с тебя, Михайло Григорьевич.

— Ты што это? Ведь я у тебя пять пудов хлеба-то взял. По три рубля за пуд срядились…

— Процентики, Михайло Григорьевич, наросли: два годика задержал платеж-то…

Отец ушел, не уплативши долга. Толстиков притянул его к ответу. Старшина вызвал отца на сход.

— Чего, Михайло Григорьевич, должок Толстикову не платишь? Жалобу он на тебя подал.

— Не по договору он долг с меня требует.

— По закону требую, грабежом не занимаюсь, — ответил Толстиков.

— Может, миром поладите? Уплатишь должок-то? — спросил старшина.

— Тридцать рублей платить не буду, Данило Егорович, нечем.

— Ну что ж, давай на рассмотрение схода поставим. Как сход решит, так и быть.

В воскресенье, после обедни мужики собрались на сход.

Толстиков потребовал:

— Пусть платит. Впрочем, если не сможет, я готов подождать год-другой… А за проценты пусть десятинку земли передаст мне да мальчонка в подпаски.

Некоторые крестьяне запротестовали:

— Ты что, в гроб мужика загнать хочешь? Где это видано, чтобы за пять пудов хлеба тридцать рублей брали, да еще десятину земли, да мальчонку впридачу. Как можно на такое согласиться?

Сход недовольно зашумел:

— Не дело так! По совести надо!