В голове моей опилки...

Наоборот, хотелось сказать, что возвращение наше – это не капитуляция, а осознание своего места в жизни. Своей нужности в этой точке пространства – времени. И пока мы сидели под взглядами телекамер, я влюбился в Хомякова. В горячность, неожиданную в музыканте-органисте.

До того мне казалось, что его ремесло носит сумрачную печать Средневековья. После эфира мы вышли на улицу и дошли до ближайшего кафе. В Челябинске стояла осень. Та теплая осень, которая традиционно компенсирует недостатки уральского лета с его непредсказуемостью и затяжными ливнями.

Закурив, мы выпили по чашке кофе, обменялись телефонами и договорились встретиться, чтобы пообщаться обстоятельней. Через два года встреча состоялась.

...Кивнув бабушкам на кассе органного зала, Владимир Хомяков прошел внутрь так же, как я прошел бы, например, в собственную кухню. Левее кафедры с органным пультом есть неприметная дверь. Отсюда мастер выходит к зрителю. За дверью – «дом» органиста.

Внушительных объемов комната, на стенах репродукции и фотографии. Два продавленных кожаных кресла у столика с пепельницей. Курить в органном нельзя. Но Хомякову можно. Здесь он провел почти четверть века со своим верным товарищем. Органист привязан к инструменту незримой пуповиной.

– Вы давно вместе, Владимир Викторович?

– С самого начала, с разгрузки. Я участвовал и в сборке, и в настройке, а сейчас полностью обслуживаю орган (Хомяков тушит сигарету и стремительно поднимается). Пойдемте, я вам покажу...

Согнувшись, мы залезаем в техническую комнату. Здесь пахнет дорогим деревом и машинным маслом. Владимир Викторович поднимает крышку, обитую мешковиной:

– Смотрите, вот сердце органа...

Внутри фанерного ящика бесшумно работает электромотор. Сквозь стеклянные окошки видно, как в янтарном масле вращается бронзовый вал. Органист достает масленку и добавляет несколько капель.

– А это я собственный орган делаю, для дома, – он показывает деревянные трубы, с любовью отшлифованные, и огромный, старинной работы рубанок.

Хомяков говорит, что всегда мечтал иметь рядом инструмент для репетиций. Не такой, конечно, сложный, как челябинский, но тоже с частицей души мастера внутри...

Вдоль стены уходят на пять метров вверх басовые трубы. Они из дерева. Квадратного сечения сосновые столпы с прорезями у язычка.

"Никуда не отходите!" – командует Хомяков, куда-то исчезает, и через пару секунд басы начинают источать звук. Он едва слышен, вибрация ощущается где-то в сердце, в груди, в черепе. Точно так же резонирует помещение, для которого орган и был построен.

Мы выходим к пульту. Владимир Викторович берет несколько нот. Его тонкие пальцы порхают по клавиатуре, едва касаясь. Стоя за спиной органиста, не ощущаешь мощи инструмента.

"Говорят, что хороший органист должен иметь уши на затылке, – говорит Хомяков. – Отойдите в зал, я сыграю для вас".

Под сводами звук меняется. Теперь я слышу сразу троих: гения, его орган и церковь. Теперь они одно целое и зовут слиться с ними. И я понимаю, почему иногда после концерта люди выходят со слезами на глазах. А Хомяков чудачится и ведет дальше, куда-то в джаз, увлекает, дарит свободу. Пальцы все порхают, и кажется, что сейчас свитер импровизатора разойдется на спине, и из прорехи покажутся крылья.

– Владимир Викторович, что для вас свобода?

– Это роскошь, которую я могу себе позволить...

– Много у вас роскошей?

– Еще одна – заниматься любимым делом. Быть в нем знатоком...

Откуда-то из «подсобки» появляется лестница, и мы поднимаемся в святая святых – внутрь органа. Тут очень тесно. Органисту с его двухметровым ростом, наверное, не просто, сразу становится понятна его сутулость. Вокруг – только тяги из тончайшего шпона, обитые бархатом жалюзи и трубы, трубочки... Их здесь две с половиной тысячи. Созданные из олова и свинца, они матовые и покрыты разводами металла, словно лесное озеро листьями.

– Будьте осторожны, – предупреждает хозяин инструмента. – Трубы очень мягкие...

Я замираю, вцепившись одной рукой в поручень. Внезапно в голову приходит мысль: что будет, если сейчас не удержу фотоаппарат и холодная электроника упадет в скопление самых тонких, «высоких» фистул? Быть внутри органа – примерно то же, что откровенно говорить с органистом. Стараешься быть осторожным, чтобы случайно не повредить тончайшую механику души.

– Идите сюда, смотрите, – Хомяков, совсем уж согнувшись, пролазит в дебри деревянного каркаса.

Тут темно, приходится достать фонарик. В луче света колышется что-то большое и теплое. Слышно, как мотор снизу гонит воздух, и он ощущается на лице. как дыхание Левиафана.

– Это мех, – сообщает мастер. – Сверху уложены кирпичи – обычная практика, чтобы инерцией компенсировать взбрыки.

Владимир Викторович осторожно покачивает мех, и орган отзывается довольным фырканьем, как конь, узнавший руку.

Мы возвращаемся в «апартаменты». Еще сигарета, еще кофе. Разговариваем об органном бизнесе в Германии. Там он развит с XIV века. «Король инструментов» пришел в Германию из Франции и Италии. А вот родился он отнюдь не в лоне церкви, как считают некоторые.