В голове моей опилки...

Уже на троицком вокзале, ожидая челябинскую электричку, мы откупорили заветную флягу и выпили вина за все наши деревеньки. Захудалые и не очень. С названиями европейских городов и родными, кондовыми именами. За будущее...

***

Сейчас мне 40. Я больше не репортерствую. Жаль, конечно, но кто знает, как повернется жизнь. Может быть, мы встретимся с тобой, читатель. Я вот тут посчитал, что в своей жизни ровно шесть раз начинал все с ноля. Буквально – с рюкзака с одеждой и в чужом жилье. И сейчас тоже – все с ноля, поскольку работаю в сфере, весьма далекой от журналистики. Но это не беда, ведь слова и истории никуда не делись – вот они.

Я уже признавался в любви профессии, теперь признаюсь в любви к тебе, читатель. 20 лет мы были вместе. Вместе летали, страдали, веселились, переживали. Мерзли, потели, пили и жили. Я с тобой не заигрывал и не просил признания, ты меня ценил по достоинству. За это тебе благодарен. И чтобы сохранить «высокий штиль» перед некоторым промежутком в наших отношениях, закончу мои «Опилки...» репортажем, которому исполнилось в 2016 году 17 лет. Вполне себе зрелый возраст. Дожил до него – почитай, и дальше все образуется. И у автора, и у читателя. Поэтому не буду прощаться, а только скажу: «До следующих встреч, мой дорогой...»

СВЕЧА НА ВЕТРУ

Скольким многим хотелось, чтобы русский народ потерял Веру. Обезглавленные церкви, колокола с вырванными языками, разбитый рот православного священника на ночном допросе... Все это было, а иначе нельзя – ведь Вера рождает надежду. Право же давать надежду за собой оставляли Верховные и Генеральные боги и божки Союза Советских. И вместо размашистого креста благословлялись груди избранных золотыми пентаграммами героев... Слава Богу, что в наше безумное время рождаются островки веры и разгоняют мрак – как свечи на ветру...

В Свято-Воскресенском монастыре я побывал не в первый раз. Год назад я ходил туда "на разведку". Пробыл там часа три – да и ушел. По дороге назад вел беседу с единственным в монастыре послушником – 19-летним Женей. Он шел в Бердяуш, чтобы испечь в церкви пирог к празднику архистратига Михаила, а я – чтобы сесть на первый попавшийся поезд и вернуться к мирской жизни.

Беседа не клеилась. Что я мог сказать юноше, пожелавшему отрешиться от нормальной, в моем понимании, жизни, чтобы служить Богу? И какой урок он мог преподать мне? Так и шли, размышляя каждый о своем. Женя изредка принимался напевать псалмы, а я то и дело расспрашивал его о разных ничего не значащих мелочах вроде: а что это за птичка пролетела...

В канун Рождества 1999 года я подготовился к походу в обитель более основательно. Заручился письмом из епархии, адресованным отцу Сергию, собрал на всякий случай рюкзак с необходимыми вещами.

Зачем я снова отправился на Монастырскую гору? Не знаю... Жизнь так круто изменилась к худшему, что все мы стали терять надежду. А в Рождество так хочется верить в чудо, так хочется надеяться на лучшее. Может быть, я поехал, чтобы обрести надежду..?

В Бердяуш приехал поздно. Хорошо, что с погодой повезло. Перемалывая ботинками мокрый снег, добрался до железнодорожного общежития. Там меня ждали после предусмотрительного телефонного звонка из Челябинска. Поселился в комнате – две кровати, стол, стул. Уже лег спать, когда раздался стук в дверь. "Кто там?" – спрашиваю. "Ты журналист?" "Да." "Открой, историю расскажу."

Через пять минут за бутылкой вина со мной в комнате расположились, выражаясь милицейским языком, "лица, представляющие оперативный интерес". Все чин-чинарем – татуировки на руках, блатная речь, легкая истеричность. Полились бесконечные истории о "неправильных ментах". "Ты пропиши, как меня повязали, а я ведь трезвый был..." Согласно киваю головой, досадуя, что в голове не осталось ни малейшего намека на романтику сочельника. А ведь сейчас где-то девушки гадают на суженого-ряженого. Где-то повесили творог сочиться. Весь православный мир готовится к наступлению Рождества, а я оказался окунутым в мир уголовных обид.

Грустно...

Рассвет встретил в электричке. После ночной беседы болела голова и нестерпимо хотелось спать. Оказавшись в самой темной гуще мирской жизни, я не представлял, как поведу себя в обители жизни духовной.

Сойдя на станции "Единовер", я побрел в сторону Чулковки – поселка, славного одним из крупнейших в стране домом-интернатом для душевнобольных и психически отсталых. К обитателям интерната местные привыкли. Между ними установились даже какие-то дружеские отношения.

Из подслушанного по дороге: «А вот и Жанночка моя, – говорит бабуля, обращаясь к существу неопределенного пола в телогрейке и шапке-ушанке. – Нынче зимой Жанночка не мерзнет; вон какая шапка...» Жанна несла сумку бабули и счастливо улыбалась, преданностью отвечая на доброту. Размышляя о превратностях человеческой судьбы, я дошел до поселка имени Тельмана. Отсюда – прямая дорога до деревеньки-три двора Иструть, что притулилась у монастырских стен.