В гору

— Ты ведь такой опытный садовод, дички растил и прививал, я думал, что ты всю волость покрыл садами.

— Руки не доходят, — уклончиво ответил Сурум.

— Вижу, и ветряка у тебя тоже нет, — вспомнил Озол.

— Снарядом разбило.

— Почему не смастеришь новый? От вас вода ведь далековато.

— Э, чего там!

Разговор явно не клеился. Что-то изменилось в сердце Сурума, он прятался за короткими, уклончивыми ответами. И только по случайно пойманным взглядам Сурума Озол почувствовал, что родственник относится к нему как-то недоверчиво, не понимает, зачем он пришел, и видит в нем официальное лицо, которому лишнее лучше не говорить.

— Ты, конечно, не откажешь мне в ночлеге, — попросил Озол, решив поговорить с хозяином, узнать, что его угнетает и что он думает о новой жизни.

— Отчего же, комната Арнольда пустует, можешь переночевать, — ответил Сурум, не очень обрадовавшись намерению Озола.

— А где твой Арнольд? — спросил Озол, вспомнив сына Сурума, который был моложе его Карлена.

— Арнольда послали в школу ФЗО, — сообщил Сурум, и на его лбу легли глубокие складки. — При немцах один год в школу не ходил, ну и был годом старше остальных.

Помолчав минуту, он продолжал:

— Вот хотел я теплицу привести в порядок, рассаду растить, а то едут люди на базар и покупают у спекулянтов за большие деньги. Пришел в исполком и говорю, отпустите из кооператива стекла для теплицы, а я буду рассадой по государственной цене снабжать. Отвечают: нет, кулакам мы не помогаем. А кому дали? Отцу нашего председателя Лерума. Он, мол, новохозяин. Раньше пасторское имение арендовал, а теперь получил его в вечное пользование. Девять коров держит и четырех лошадей. Каких только машин он не понатаскал отовсюду, когда нас немцы выгнали. Моим картофелекопателем по сей день пользуется. Кому пожалуешься, чтобы вернули? Теперь он сам большим человеком стал, а сын еще большим. Вдвоем с отцом взяли себе все бывшее имение. У одного пятнадцать гектаров, у другого — пятнадцать, у сестры с мужем — еще пятнадцать. А земля вся пахотная. Батрака держат, три жнейки запускают. Попробуй скажи, что кулаки. Лерум всегда какой-то книжечкой хвастает, говорит: я в партии, мне никто ничего не сделает.

— На самом деле он в партии? С какого времени? — Озол не понимал.

— Да разве мы знаем? Тебе бы лучше знать, сам ведь в партии.

— Чудеса да и только! — воскликнул Озол, вспылив.

— У нас здесь еще бо́льшие чудеса, но кто же осмелится сказать, — проговорил Сурум и осекся.

— Почему не осмелится? О правде нечего бояться даже кричать, не то что скрывать ее. Сурум, мы с тобою родственники и были когда-то друзьями, почему ты меня теперь остерегаешься? — Озол не сводил с него глаз.

— А как мне знать — ты в партии, он тоже, а говорят, что для тех, кто в партии, она всегда на первом месте. Может, и для тебя тоже, — пробормотал Сурум, потупив взор.

— Да, партия у меня на первом месте, — признал Озол. — И потому для меня важнее всего честь партии. Если негодяю удалось втереться в наши ряды, то его без жалости нужно вымести железной метлой.

— Кто же будет выметать? Рука руку моет, и обе чистые.

— Ты говоришь, как приговоренный к смерти, — заволновался Озол. — А ты сам сделал что-нибудь, пытался вскрыть эти безобразия?

— Чего там жаловаться? Их-то ведь начальство поставило. А кому же жаловаться, богу на небе, что ли? — Сурум махнул рукой.

— Ни правительство, ни партия не могут влезть человеку в душу. Вы, трудящиеся, сами должны чувствовать себя хозяевами волости. А вы ведете себя так, словно Советская власть хочет вас угнетать и только потому поставила во главе волости самых плохих людей. Поверь мне, секретарь укома Рендниек был бы тебе очень благодарен, если бы ты съездил к нему и рассказал все, что здесь творится.

— Разве мне кто-нибудь поверит? — продолжал Сурум сомневаться.

— На слово, конечно, не поверили бы, но приехали бы проверить.

Они говорили до поздней ночи, и Озол узнал, что председатель волостного исполкома Лерум при каждом мероприятии пользуется одним и тем же методом — окриком и угрозами. Парторг волости Целминь разделил всех крестьян на две категории — новохозяев и кулаков. С последними он не разговаривает вовсе. Нет, два раза в год он все же говорит: весной напоминает — не засеете столько-то — в колхоз! Осенью опять — не сдадите столько и столько-то — погоним в колхоз! Здесь кое-кто из старичков и не знает, что такое колхоз, но запуганы до смерти — верно, уж что-нибудь ужасное, раз этим грозят. Кое-кто уже начинает скотину распродавать, говорит, в следующую весну все разно все заберут и всех в колхозы погонят. Пустые разговоры, послушают и забудут. Но Целминь раз сам объехал волость и прикинул, где устраивать колхоз. Остановился уже было на одном месте, но затем передумал: земля плоха. В конце концов решил — в этом краю волости, может быть, и мою землю включит.

— А ты что — испугался? — спросил Озол. От рассказа Сурума у него пересохло во рту и казалось, что в комнате не хватает воздуха.

— Да разве я один могу противиться, — сказал Сурум с безразличием обреченного.