В гору

— Воскрес! Одно плохо — родную мать своим появлением насмерть перепугал, — смеялся Ян, здороваясь со всеми.

Эрик приветствовал Мирдзу издали и, взяв вилы, сменил одного из подавальщиков соломы.

«Что думает обо мне Эрик?» — старалась угадать Мирдза, время от времени исподтишка поглядывая на Эрика. Но все же надо бы как-нибудь с ним поговорить по-товарищески, пусть не чувствует себя изолированным от молодежи. Он стал каким-то сдержанным, серьезным, и если она хочет быть откровенной с собой, то должна признать, что новый Эрик ей больше нравится. Черты его лица стали более энергичными, сам он выглядит взрослее. «Что в нем произошло за это время? Перелом? В какую сторону?» — гадала Мирдза и не могла найти ответа.

И у нее возник другой вопрос — правильно ли она поступила, так резко оттолкнув Эрика? Когда начался между ними разрыв? Да в то самое мгновение, когда она признала, что Эрик не герой. Отец и Упмалис доказали, что она несправедлива; рассудком Мирдза и сама это сознавала. И все же разрыв начался именно в тот день. А потом при каждой встрече пропасть между ними увеличивалась по вине Эрика, потому что он хотел, чтобы его жену ничего не интересовало, кроме их дома.

И как странно. Не будь это Эрик, а другой юноша, безразличный ей, она просто поговорила бы с ним и доказала, как неправильно отставать от времени, держаться устарелых взглядов матери и портить себе жизнь. Возможно, если бы Эрик после этого трагикомического сватовства попытался хоть раз поговорить с нею, признался бы в своей ошибке и захотел идти с нею в ногу, да, тогда их отношения, может быть, стали бы другими. Теперь она уже признает, что была несправедлива к Эрику. Но все-таки не может заставить себя любить его, потому что не может себе представить любовь без дружбы, без полной гармонии во взглядах, в образе жизни и даже в мышлении — когда люди понимают друг друга без слов. Вот это ей было неясно два года назад, когда оторванность от людей, без которых она теперь не может жить, толкнула ее к Эрику.

Пронзительный гудок оборвал размышления Мирдзы. Машинист известил, что последняя охапка хлеба пущена в молотилку. Участники толоки заторопились убрать зерно, солому и мякину, чтобы после этого собраться за общим столом. Возвращаясь из сельсовета, в усадьбу «Гаужены» завернули и Ванаг с Лайвинем. Их также усадили за стол, хотя они отшучивались, что не заработали права на угощение.

— В самом деле — не хочется есть, — отказывался Ванаг. — Так умаялся с Густом Дудумом, кажется, что с медведем бороться легче.

— Что же еще Густ выкинул? — заинтересовались со всех сторон.

— Наша волость завтра могла выйти на первое место по уезду, а по республике — сразу же за дрейлинцами, но вот — семь кулаков заупрямились, как козлы, и не везут хлеб сдавать, — рассказывал Ванаг. — Им, видите ли, не к спеху, у них еще хватит времени до нового года. Я заинтересовался, почему они одно и то же, как «Отче наш», твердят. Наконец выяснил, что главный-то наставник у них — Густ.

— Совсем обнаглел, — возмущался Озол.

— Как только я об этом узнал, мы с Лайвинем пошли к Дудуму, — продолжал Ванаг. — Он посмотрел на нас свирепо, как старый волк. Ему нет никакого дела до нашего соревнования с Литвой и с соседними волостями. Он этого соревнования не подписывал, и пусть его оставляют в покое.

— И что ты ему сказал? — спросил Озол.

— Я не знаю, правильно ли, — немного замялся Ванаг, — я сказал ему — не будешь ты рад, если оставим тебя в покое. Оставим в покое с минеральными удобрениями, с солью, с подковами, со всем, что не растет в твоем хозяйстве. Воздвигнем ограду вокруг твоей усадьбы, живи тогда один, как барсук в своей норе. Раз тебе люди не нужны, то и они обойдутся без тебя.

— А что Густ?

— Забрыкался. Такой злой, каждое слово точно выплевывал. Он, мол, лояльный гражданин, государству не должен ни грамма, но зачем ему сдавать до срока? Я спрашиваю: почему не можешь сдать? Все обмолочено? Все. Общественная машина помогла, вовремя обмолотила. Зачем соседей подводит?

— Он сказал — наплевать мне на этих нищих, — вставил Лайвинь.

— Ну, знаете, такого не грех бы завести в лес, спустить штаны и отхлестать можжевеловой веткой! — рассердился уполномоченный десятидворки Акментынь.

— Я говорю, — продолжал Ванаг, — ладно, созовем собрание, пусть волость решает, как поступить с такими, которые плюют на общественность. Как решит, так и будет.

— Тут он заорал, что подаст на нас в суд за угрозы, — торопился Лайвинь.

— Еще упрячет вас в тюрьму, — засмеялся Гаужен.

— Я ответил: хорошо, обращайся в суд. Тогда да конца раскроется, как ты якшался с немцами и поносил большевиков, — закончил Ванаг.

— Так, значит, он в суд подавать будет? — интересовался Гаужен.

— Как только Ванаг это сказал, у волка сразу же спесь спала, — усмехнулся Лайвинь, — сразу залебезил: пусть заезжает машина, он готов сдать. Мы ему еще велели сказать это и остальным кулакам.

— Когда мы от него вышли, я почувствовал, что у меня спина мокрая, — Ванаг покачал головой.