В гору

За имением он свернул на проселочную дорогу, что вела к его усадьбе. Только небольшой лесок впереди — и за ним уже должен был показаться его дом. Озол почувствовал, что дыхание стало прерывистым, — задыхаясь, он усиленно глотал воздух, как окунь, выброшенный на берег. Он заставил себя идти быстрее, а в лесу даже попробовал бежать, но у него заболел раненый бок. Выйдя из леса, он увидел свой домик — невредимый, гревшийся на солнце, и трубу его, из которой тонкой прямой струей поднимался белый дым — день был безветренный. Дымящаяся труба — как много сулит она человеку, возвращающемуся к своему дому после столь длительного отсутствия. Дымок говорит о том, что в доме есть жизнь, живое существо, которое встретит тебя с радостным возгласом, поспешит поставить на стол миску с горячей едой, торопливо и сбивчиво начнет рассказывать: сперва, может быть, о самом незначительном и в обратном порядке — сначала о последних событиях, потом о более ранних.

Дверь дома отворилась, вышла женщина, — это, несомненно, была Ольга. Она остановилась посреди двора и, защитив от солнца глаза ладонью, стала смотреть на путника. Вероятно, не узнав, пошла в сторону сарайчика, возле которого лежали дрова. Взяла охапку дров, еще раз взглянула и вдруг, бросив дрова, с восклицанием: — Юрис! Юрис! — побежала ему навстречу.

В первые минуты, после того как они поздоровались, разговор не вязался. По ее лицу, по прядям поседевших волос, выбивавшимся из-под косынки, Озол увидал, что эти годы были для Ольги нелегкими. Сердце его жег вопрос: «Где дети?», но он не решался спросить, чувствуя по взгляду жены, что произошло какое-то несчастье; к радости встречи примешалась горечь.

Они вошли в свой дом. Ольга помогла Юрису снять вещевой мешок, усадила за стол. И, чтобы не говорить, засуетилась в поисках тарелки, ножа, вилки; выбежала на кухню, затем вернулась, браня немцев, которые все же нашли зарытую в землю посуду и перебили ее. Она рассказала, как жандармы, бряцая цепями на шее, ходили по домам и кричали: «Век!» Век!»[1] — и как люди зарывали в землю свои пожитки, со скотом и повозками прятались в лесах и болотах, но об этом разнюхивали свои же шуцманы и угоняли их. Удалось остаться только тем, кто не примыкал к большим группам, а отдельными семьями прятались в лесу. Рассказала о себе: как с лошадью, коровой и овечкой в последнюю ночь перед изгнанием забралась в перелесок, что за Волчьим болотом, и кормила скотину хлебными корками, чтобы та не откликалась на громкое мычанье, доносившееся с большака, по которому беспрерывным потоком, с повозками и скотом, двигались люди, подгоняемые жандармами и их собаками, чтобы не свернули в лес.

Юрис заметил, что жена говорит торопливо, перескакивая с одного на другое, словно опасаясь молчания. Он понимал, что Ольга боится вопроса: «Где дети?» и старается отдалить страшный ответ. Озолу стало как-то не по себе от сознания своей слабости, обидно за жену, оберегающую его, как малого ребенка. И он оборвал Ольгу резким прямым вопросом:

— Ну, а где Карлен и Мирдза?

Ольга вздрогнула, как от выстрела, грянувшего втихую ночь. На щеках выступили багровые пятна, из глаз брызнули слезы.

— Увезли… — громко всхлипнула она и дала волю слезам. Припав к плечу мужа, она рассказала, как Карлена в первый же год после прихода немцев выгнали из школы, как он не смел показываться ни в местечке, ни в волостном клубе, где хозяйские сынки, готовые выколоть ему глаза, называли его «красногалстучником» за то, что был пионером. Нынче летом, когда мальчику минуло семнадцать лет, он во что бы то ни стало хотел уйти в лес — говорил, что пойдет к партизанам. Она упросила его остаться. Все казалось, что еще мал, какой из него вояка. Но немцы усадили их, почти еще детей, на машины и увезли. В августе, когда объявили мобилизацию ребят его возраста, о бегстве уже нечего было и думать. Шуцманы шныряли по усадьбам, как борзые псы, грозились сжечь дома и расстрелять матерей и родственников мобилизованных, если те попытаются бежать. Карлена увезли, как и всех.

Юрис помрачнел. В груди закипала обида на жену, не пустившую Карлена к партизанам; тогда он остался бы здесь. А теперь? Не будь у него тяжелого ранения, они, сын и отец, сидели бы каждый в своем окопе и стреляли друг в друга. Не из ненависти, не из-за разности мировоззрений, но из-за нелепого насилия и вот ее, матери и жены, слабости. Старая песенка всех матерей: сынок, дескать, еще мал, кто за ним в лесу будет ходить, кто даст поесть. У него с языка чуть было не сорвался упрек, но он вовремя сдержался. Ольга и так была разбита; она, наверное, и сама себя проклинала. И не получится ли так, что он все бремя вины, давившее его все эти годы, взвалит на жену: неси, мол, его дальше, а я счастливо отделался. Возможно, этим летом, когда ей надо было решиться, как быть, Ольга растерялась точно так же, как он, когда должен был уехать.