В гору

Озол отвернулся. Ему часто приходилось видеть опустошенные сады, но обломанные при падении, острые ветви яблоньки, некогда посаженной им, казалось, разбередили у него рану в боку, и она заныла. Однако Юрис не дал болезненному ощущению овладеть сердцем. Он обратил свой взор к горизонту. Вдали, окутанный синеватой дымкой, вырисовывался спокойный, неподвижный бор, на небе пылало красновато-желтое вечернее зарево, а над верхушками деревьев лежала темно-серая полоса облаков. Вся природа была насыщена мирной тишиной уходившего лета; до самого леса, на равнине и на склонах, желтели созревшие хлеба, уже давно тосковавшие по жнецу.

И вот эта, столько раз виденная картина — бор вдали и закат над ним — такая привычная, что он, даже закрыв глаза, мог бы видеть каждую выдававшуюся верхушку дерева, — убедила Озола, что он у себя дома, в родном краю, о котором он столько мечтал и к которому стремился все эти три года.

2 ЧЛЕН ПАРТИИ

— Юрис! Слушай, Юрис! Ты слышишь, как стреляют? — разбудил Озола испуганный голос жены. Ольга вся дрожала. Он взял ее руку — влажную и холодную. Слышно было, как снаряды с воем пролетали над крышей, от взрывов позванивали стекла.

— Юрис, скажи что-нибудь, иначе я от страха с ума сойду, — умоляла Ольга, прижимаясь к мужу.

— Почему ты боишься, Оля, — принялся Юрис успокаивать ее. — Снаряды рвутся ведь не у нас.

— Я не переношу этого воя, — стонала Ольга.

— Этот вой менее всего опасен, — усмехнулся Озол. — Если воет, — нечего опасаться — снаряд летит мимо.

— Но когда я слышу стрельбу, то боюсь за Карлена. Как он там, на фронте… И Мирдза… Я видела, как немцы сновали среди беженцев. А с воздуха кто там что разберет. У меня прямо сердце на части рвется. И потом, вдруг немцы вернутся и найдут тебя здесь?

Они встали и начали одеваться. Уже светало. Снаружи собака скребла лапой дверь и скулила.

Фронт был близко. Немцы были отброшены за реку, делившую местечко на две половины. Отступая, они взорвали и сожгли волостное правление, клуб, молочный завод, церковь и все лучшие постройки. На правом берегу реки все, до последнего куста, было вырублено. Немцы на другой стороне вцепились в берег, как клещ в живое тело. Только теперь, выйдя во двор, Озол понял, что странное чувство одиночества, овладевшее им вчера, было вызвано необычной тишиной, непривычной вблизи фронта. На всем своем пути сюда он не встретил ни одного бойца из линейных войск, лишь кое-где он видел издали отдельных саперов, искавших мины. Значит, направление главного удара было не здесь и крупных боев ожидать не следовало.

Ольга прошла в коровник с подойником. Юрис посмотрел ей вслед — она шла как-то сутулясь и ежась, словно озябшая и испуганная. Она постарела и ослабла, не только внешне, но и внутренне.

«Умеет ли она еще смеяться», — неизвестно почему пришло на ум Озолу, но ему сразу же стало стыдно этой мысли. Что у нее за эти годы могло вызвать смех — потерян муж, детям грозила опасность быть угнанными в Германию, а ее саму унижали на каждом шагу! Вчера она за полночь рассказывала, как Саркалис отнял прирезанные им в советское время пять гектаров, как он издевался, говоря, что им, мол, его земля поперек горла стала, не работая, нажиться захотели. А Мирдза должна была идти к нему в услужение, чистить его окровавленные сапоги, когда он возвращался из своих загадочных поездок в уездный город. Но болезненнее всего Ольга переживала потерю детей. Ее грызла неизвестность. Ночью Юриса разбудили вздохи жены, но он притворился спящим, не стал утешать ее. Он покраснел, стыдясь своих мыслей. «Неужели ее не радует мое возвращение», — подумал он тогда сердито. А теперь он укорял себя за это. Подумаешь, какой королевич — морщится, потому что его подданные не встретили его, как героя, еще бы, он ведь был фронтовиком, кровь проливал, а жена даже не приласкала его, все только плачет о детях.