В гору

— Ульманис в отношении евреев был мямля, вот кто, — вспылил Леопольд, — Если бы нашему Густу Целминю дали власть, то он вместе с Дависом за несколько дней очистил бы Латвию. «Юденфрай!»[6] — вот что было написано на всех пограничных столбах.

— Ты не дергай Ульманиса за бороду! — запротестовал Вилюм. — Этот человек знал, что делал!

— У него и борода-то вовсе не росла, — заметил Гребер, двусмысленно ухмыльнувшись.

— Пусть у него борода и не росла, но интересы своих крестьян он умел защищать, — кричал Вилюм, багровея. — Кто придумал приплаты за масло? Ульманис! Кто сказал, что землевладелец первый человек в государстве, что все остальные должны ему сапоги чистить? Ульманис!

— Что есть, то есть, а чего нет, того нет[7], — вставил Арнис Заринь, пытаясь блеснуть остроумием.

— Молчи, свинья, когда рогатая скотина говорит! — ткнул ему Вилюм под нос кулак. — Ты еще во весь рост под столом ходил, когда Ульманис уже Латвию основал!

— И жидам продал, — бросил Леопольд. — Густ Целминь, тот бы…

— Густ Целминь, Густ Целминь! — передразнил Вилюм. — Густ Целминь содрал бы с крестьян девять шкур, а потом бросил бы в пасть своим фабрикантам и торгашам. Ульманис знал, кому следует отдать предпочтение. И скажи, чего тебе не хватало? Блинами свиней кормил!

Поднялся такой гам, что у Янсона закололо в ушах. Встав со своего ложа, он, как пьяный, шаря по стене руками, поплелся к дверям.

Пошатываясь, вышел из землянки и жадно вдохнул холодный вечерний воздух. Он почувствовал себя выбравшимся живым из той ямы, о которой кричал Вилюм. От этой грубости и цинизма у него захватывало дух, от людей этих несло зловонием падали. Порою по ночам он, как и сейчас, уходил из землянки с намерением скрыться, найти тихий, уединенный уголок где-нибудь на берегу реки или озера и жить там отшельником, погрузившись в себя и в созерцание мира.

С живой жизнью он порвал все узы — их расторгла своим уходом Эльза. «Эльза… Эльза! Если бы можно было тебя вернуть, если бы нашлось такое волшебное слово, которое возвратило бы тебя к мерцанию звезд, к песням птиц, к благоуханию цветов, как говорит поэт, — верь, мы нашли бы мирный уголок, где жили бы вдвоем. Я для тебя, а ты — для меня. Никакие невзгоды окружающего мира не врывались бы в нашу жизнь. Я носил бы тебя на руках, ты нежная, воздушная, единственная! Что тебя связывает с этими материалистами-большевиками, сделавшими тебя совсем другой, чужой? Эльза, если у тебя человеческое сердце в груди, то вернись, вырви меня из ямы, в которой я погибаю. Эльза!» — он кричит, кричит беззвучно, боясь, что его могут услышать неведомые преследователи, перед которыми он испытывает панический страх. Как жизнь может быть такой грубой? Мобилизация. Кто имеет право его мобилизовать, посылать на войну? Он не признает этой войны, она его не интересует. Пусть воюет тот, кто считает это своим призванием — воюет на чьей угодно стороне. Он пацифист и остается при своих пацифистских убеждениях.

Чистые руки, чистое сердце, чистая одежда и дом — были идеалом его жизни. Он только на время загнан в среду этих грубых людей, но он не останется среди них; он должен найти выход, так как не привык к грязи, которая господствует здесь, к грязному белью и вшам, которые так противно ползают по телу и вызывают зуд. Но сейчас он не может уйти, некуда. Здесь его, по крайней мере, кормят, не гонят от стола, на который ставят все, что только можно найти в клети или кладовой крестьянина. Какое ему дело до того, где это добыто. Цветку тоже неинтересно, из какой гнили его корни получают необходимое питание, он расцветает красивым и неповторимым. А человек, венец творенья, — и не может себе присвоить таких прав! Конечно, для него такое положение является временным, он попытается уйти отсюда в другую страну, где случай обогащает человека, делает его независимым, позволяет жить только для себя и избавляет от работы ради хлеба насущного, а работу он всегда втайне ненавидел, как ограничение своей личности. И когда он будет состоятельным человеком, фермером или владельцем золотых приисков, Эльза снова вернется к нему. Он не станет ее упрекать, ни одним словом не напомнит о ее заблуждениях и своих страданиях. Их жизнь будет, как ясный солнечный день. Никакие мелочи жизни, ни лишения, ни повседневная работа не будут омрачать их обновленного счастья.

— Чего ты тут шатаешься, не можешь усидеть в землянке! — сиплый окрик резким аккордом ворвался в мелодию его мечтаний. Это был Вилюм, незаметно для Янсона вышедший из землянки. Янсон не мог понять, почему Вилюм всегда за ним так следит, не дает долго оставаться одному, в особенности по ночам, когда он охотно побыл бы в лесу, чтобы слушать шелест сосен и смотреть на звезды, сверкающие и глубокие, как глаза Эльзы.