«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников

А в стихах того времени /…/ было ощущение радости жизни в своей стране. Это тогда носилось в воздухе. И я не избежал этой участи и этих чувств. Помню, что, когда начал печататься в «Юности», закопёрщики журнала, Толя Гладилин и Вася Аксёнов, критически реагировали на кое-какие мои патриотические стихи о революции. Они уже тогда понимали многое… А я? Нет, конъюнктурщиком я не был, а был человеком веры. Веры, которая ломалась, менялась… Интересно, что когда вышла книжка «Морской конёк», стихотворение «Осьминог», в которое я не вкладывал ни малейшего политического смысла, вдруг обрели политическое звучание, неожиданно напомнив развенчание культа личности.

А я если и соотносил их с конкретной личностью, то с Берией… Помню, на майской демонстрации в 53-м году мы с Гришей Яковлевым шли по Красной площади и у самого мавзолея уронили портрет Берии – перед самим Берией! – в грязь и по нему пошлёпали. Тут я вспомнил слова моей тётки: «Ну, дурак ты, дурак, куда ты со своей биографией лезешь?» Тогда, к счастью, обошлось… Так что отказываться от своих юношеских стихов – это всё равно, что отказаться от себя – прежнего. Чего каяться людям, у которых руки не были в крови, душа в крови не была? Окровавленная была, но не в крови…»[55]

В шесть лет Виталий Коржиков практически осиротел: арестовали и его маму.

«Её забрали прямо с пляжа – мы были тогда на Азовском море – и в одном лёгком платьице отправили в Москву. Били, но она – я читал потом показания – упрямо твердила: «Не было… Муж не виноват… Виновной себя не признаю». Мама была хорошим скульптором, подавала надежды, но судьба распорядилась иначе: она работала на шахте, таскала кирпичи… Освободили её в конце сороковых. Помню шок, который испытал после ареста родителей: вот был отец – и нет отца, была мать – и нет матери. Я долго не мог понять, где я оказался и почему, чувствовал себя отсечённым от мира, полгода не разговаривал. Последствия этого потрясения преодолевались ещё очень долго. Я с матерью, когда она вернулась из Воркуты, не мог найти общий язык. Она старалась наладить контакт, мне, взрослому парню, рассказывала те сказки, которые рассказывала много лет назад. Как будто этим можно было вернуть утраченное! Мы даже поехали с ней на тот пляж, с которого её забрали, но для меня это побережье ассоциировалось уже со смертью и болью: я здесь во время войны мины вытаскивал, здесь подрывались ребята, мои товарищи. А для мамы это был всё тот же берег, где она когда-то рассказывала мне сказки, где лепила фигурки из глины…»[56]