В Иродовой Бездне. Книга 3

В чем была его вина перед жуликами? Нарушил ли он воровские законы или продался оперуполномоченному и стал «сексотом» (доносчиком), — Лева не знал. Видя его положение, как загнанного зверя, он не мог не сострадать ему. Казалось бы, Леве нужно было сказать ему о Спасителе, о Христе, о том, что Христос прощает всякий грех и дает новую жизнь, но Лева молчал. И ведь в это время не только этот Фан Фаныч, но и все находящиеся в заключении были во многих отношениях обреченными, отверженными и так нуждались в Спасителе. Но ни он, ни другие братья не проповедовали Христа Спасителя. Если М.Д.Тимошенко делал это, привел ко Христу грешников и получил за это теперь новый срок, то, как говорил об этом брат Жора, за последнее время и он замолчал в благовествовании Евангелия.

Страшные, жуткие годы как кошмар нависли над многомиллионной страной. О верующих не слышно, общины закрыты, осталась только одна община евангельских христиан в Москве. Ее возглавлял брат Орлов, он один вел собрания, один проповедовал, пользуясь особым уважением власть имущих. И никакой вести о спасении.

Казалось, неверие, атеизм торжествовали. Церкви, общины не существуют. Никто не проповедует Евангелие… Да, бывают в истории народов темные ночи, о которых Христос сказал: «Приходит ночь, когда никто не может делать» (Иоанн, 9,4).

И души людские гибли, гибли навеки.

Фан Фаныча отправили. В колонну прибыло много преступного элемента. Преступный мир жил своей жизнью, своими законами. Старые воры — «паханы» командовали ворами и бандитами. Их начальство ставило бригадирами и вынуждено было с ними считаться. Через них оно старалось приучить воровской мир к труду. Лева знал их всех, и они (воры) знали его и знали, что он отбывал не первый срок. Так или иначе все вопросы с ним старались улаживать мирно. Приезжавшие же новые воры часто пытались брать Леву «за горло», но он не чувствовал страха перед ними и делал что мог, а там, где нельзя, прямо говорил «нельзя». Лева знал, что и волос не упадет с головы без воли Отца, и действовал смело.

Как-то в лагерь прибыл один вор. Ему здесь не понравилось, и он пришел в амбулаторию и потребовал, чтобы его выписали в этап, который как раз собирался к отправке.

— Иди к начальнику, — сказал Лева, — он выписывает, у него формуляры заключенных, а мы только проверяем здоровье.

— А я говорю: включите меня в этап! — грозно сказал бандит и сверкнул глазами.

— Не могу.

— Не можешь?! — И, показывая нож из кармана, направился к Леве.

Лева не испугался. Он бросился к бандиту и сказал:

— На, режь! Ты знаешь, что ты делаешь? Мы все делаем, чтобы поддержать ваше здоровье, лечим, кладем в больницу, а ты хочешь наплевать в тот колодец, из которого пьешь. Подумай! — твердо произнес он, смотря прямо в глаза бандиту.

Тот спрятал нож, выругался и ушел.

Грех, злоба, страдания — пропитывали все.

Вернулся Тишин из командировки и включился в медицинскую работу. Он проводил медицинские осмотры женщин лагеря. Вечерами, когда Лева сидел у него и читал учебник «Внутренние болезни», Тишин делился своими похождениями.

Осматривал я женщин в прачечной. И вот там есть одна беременная. — Ты знаешь об этом?

— Знаю, — ответил Лева.

— Ничего, хорошенькая. Аборт делать не хочет. Ну, это ее дело. Я ей говорю: я, как врач, тебе во всем помогу и от работы освобожу, — только живи со мной. А она так и не согласилась.

— Да для чего она вам? — спросил Лева. — У вас женщин и так хватает.

— Нет, с ней безопасней. Ведь она беременная, значит, от меня не забеременеет, а другие могут. И тогда только лишние переживания. Вот мне рассказывали недавно: в одном лагере Сиблага один врач жил с одной воровкой, она и забеременела. Не захотела делать аборт, а потом ходила и, указывая на свой живот, говорила: «Это от доктора, от доктора». Он не знал, куда от стыда деваться.

«Бедный и грязный душой, — думал Лева. — Несмотря на то, что доктор Тишин морально разложился, с ним приходилось работать. Так было и в первые века, когда христиане жили среди людей. И ап. Павел говорит:»…Иначе бы нам надлежало выйти из мира». Но мы призваны быть среди них. Быть солью, осолять, нести свет. Но, увы! В эти жуткие, темные годы мы не светим, не осоляем…»

Медсестру Раю — ту самую, с которой жил доктор Тишин, — вызвал за зону уполномоченный. Что с ней там было, никто не знает. Но вернулась она оттуда совершенно пьяная и долго кричала и плакала на весь лазарет: «Мама, мама!» Била себя в грудь и снова, снова заливалась пьяными безутешными слезами.

И все это был грех, и кругом был грех.

Те газеты, которые удавалось Леве прочесть, убеждали его, что строительство растет, и люди изменяются, становятся новыми, необыкновенными, «человек меняет кожу». Так писали газеты. «Может быть, — думал Лева, — только здесь, у нас, так темно и беспросветно, а там, на воле, под влиянием новых идей, люди преображаются, становятся чистыми, светлыми, прекрасными? Нет, этого не может быть! Без Христа человек во всех условиях, даже самых прекрасных, остается бедным, несчастным грешником».