В Иродовой Бездне. Книга 4

Лева продолжал деятельно вести лечебную, санитарную и санитарно-просветительную работу. Скоро будет уже жарко, и было бы важно предупредить развитие желудочно-кишечных заболеваний. Когда-то село было расположено на берегу замечательного озера. По историческим данным, «Тяглое Озеро» имело 200 сажен в ширину и две версты в длину, было глубоко, рыбно и богато дичью. Поселившиеся у этого озера молокане развели сады, и местность имела самый цветущий вид. В начале XIX века в селе находилось 219 молокан мужского пола и 229 женского. Кроме того, там же селились и православные. Но все течет и изменяется, и сады исчезли, а от рыбных богатств озера не осталось и следа. Оно обмелело, загрязнилось, и даже колодцы, которые раньше, как говорят, имели неограниченно-прекрасные воды, были сейчас в запустении.

На совещаниях в сельсовете ставился вопрос о питьевой воде. Ту воду, которая в озере была или текла от таяния снега, пить было нельзя. Туда попадали воды от нечистот, и нужно было особенно настаивать, чтобы везде была кипяченая вода. Лева заботился, чтобы как школы, так и полевые станы были достаточно снабжены кипяченой водой.

Дни бежали быстро, и в своем дневнике, который, за неимением бумаги, он вел на одной из книг Льва Толстого, он писал: «О, время бежит. Как ужасно бежит время! Господи, помоги!»

Большой радостью были для него письма от близких. Ему писали и из Куйбышева, и из Чапаевска, и из Уфы, и даже из далекого Белорецка. Все это радовало, потому что он читал и видел, что зажженные огоньки горят и светят,

Как-то утром он особенно горячо молился о тех юных и новообращенных, которые пошли за Иисусом. Свою молитву он записал. Вот она:

«О, Ты, что силен был сохранить меня в годину испытаний, Ты, Отец от юности моей, влеки же* их. Прошу Тебя, о, Любящий, сохрани каждого из них; ведь Ты их любишь, любишь больше, чем кто-либо, чем я. Прошу Тебя, будь близок к каждому из них… Отец, Отец, о них молю, благослови их в это утро. Я не могу быть с ними, но Ты подойди к каждому из них, выслушай их лепет и дай им на сердце радость — радость солнечную. Пошли любовь — любовь огненную. Я знаю, они Твои, и верю, Боже, хоть они такие маленькие в вере и слабые, но никто не похитит их из руки Твоей. Милостивый Спаситель, сохрани их от лукавого. Твой образ совершенный да отразится в них. Молю, Боже, о них. Аминь».

Утренняя молитва Левы была прервана. Его вызвали к одной женщине, которой было плохо. Когда он приблизился к избе, он услышал страшные, душераздирающие вопли женщин. Лева побледнел, беспокойно забилось сердце:

— Что случилось? Почему так кричат, плачут? Он никогда в жизни не слышал такого вопля. Когда он входил в избу, ему сказали:

— Получено извещение, что у хозяйки этого дома на фронте убит муж.

И она металась, рвала на себе волосы, кричала, а около нее кричали и рыдали такие же несчастные вдовы, как и она, которые в эти годы на поле брани потеряли своих мужей.

Рыдали дети, стон и плач был так велик, что Лева просто растерялся и не знал, что тут делать, чем помочь.

Страшно плачет, страшно кричит мать в селе русском, когда не может ни похоронить, ни обнять сына своего погибшего. Рыдает, мечется жена, потерявшая надежду видеть своего помощника и защиту, и все это сопровождается какими-то особыми, древними, старинными причитаниями, которые не записаны, не переданы и исчезли в прошлом.

Некрасова вспомнил Лева — его «Орину, мать солдатскую». Ему удалось воспеть страдания русской крестьянки. Но теперь — кто воспоет, кто передаст все горе, весь тот океан слез, которым был полон народ, теряющий тысячи тысяч своих детей в кровавой буре…

«О, скоро ли кончится эта война? — думал Лева. — И почему люди, которые призваны жить мирно, украшать землю садами, трудиться на полях, призваны любить друг друга, вынуждены убивать и быть убиваемыми? Кто породил этот страшный фашизм, эту коричневую чуму, что причинили столько горя, бездонного горя народу?..»

Как мог, он пытался успокоить бедную женщину, накапал ей валерьянки, но что это было! Если бы она была верующей и если бы Лева мог не только поить ее валерьянкой, но и говорить ей слова великой истины и великого успокоения… Но сделать это при выполнении своих служебных обязанностей Лева не решился. Если он в этом не прав, пусть будет судья ему Бог, ибо только Бог может все рассудить и оценить правильно и наше состояние, и степень нашего мучения. Он нелицеприятен, и Он знает все…

По вечерам Лева любил сидеть со стариками села — с этими древними дедами, верующими, глубоко верующими в Евангелие и отдавшими свои сердца Христу-Спасителю. Много видели они на своем веку. Они слышали о Тяглом, еще когда земля принадлежала помещикам, когда к сектантам относились с особым презрением.

Они сами лично были свидетелями и активными участниками тех больших свобод, когда земля стала принадлежать народу, а потом — голод, страшный голод Поволжья, когда люди умирали, как мухи, и ближайший Пугачевский уезд и смежные с ним становились пустыней…