В излучине Дона

— Держись, старший лейтенант.

Ничего иного сказать комбату не могу. Только: держись, до последнего вздоха. Отступление равносильно катастрофе. Если противник прорвется, оголится фланг Хорошева и последует танковый удар на его тылы.

Я опять повторяю в трубку:

— Слышишь меня? Держись во что бы то ни стало! Посылаю в помощь тебе разведчиков. А сейчас свяжусь с тридцать второй, попрошу поддержать батальон противотанковым огнем.

Отправляю к Хорошеву связного с запиской. Чувствую, ему достается крепко. В той стороне, не умолкая, гремит стрельба. Видимо, бригада отражает атаку пехоты противника. Она еще удерживает позиции, но контратак не предпринимает. Уход наших танков сказался и на ее боеспособности.

Все же Петр Иванович не подвел. Вскоре по приближающимся машинам врага ударила одна из его противотанковых батарей. Потеряв несколько танков, противник опять отступает.

Но мне ясно — это не последняя атака. Перестроится, бросит авиацию, произведет артиллерийский налет и вновь двинется в наступление.

Так оно и происходит. Уже через полчаса налетают «юнкерсы» и — в который раз — принимаются перепахивать оборону батальона. Потом вступают в бой артиллерия и минометы.

Связи с корпусом все нет и нет. Надо бы со своим штабом что-то делать. Но что? Перевести его и свой НП на новое место не имею права — без приказа нельзя. Сейчас их месторасположение знают все офицеры связи. А если уйти, да в это время поступит новое распоряжение, где нас искать будут?

Пока ограничиваюсь тем, что приказываю Мельникову забирать своих людей и быстро уходить в тыл.

— Товарищ комбриг, разрешите лучше к Суху…

— А на танках кто воевать будет? Это что, последний бой? Выполняйте приказание!

Мельников зовет танкистов и вместе с ними, оглядываясь, шагает в сторону Дона. Там в одной из балок стоит машина.

Вскоре слышу, как в наступившей тишине полуторка урчит мотором, потом чуть подвывает и трогается. Из балки поднимается полоска пыли.

* * *

В районе мотострелково-пулеметного батальона опять возникает сильная стрельба. Снова лезут танки, под их прикрытием — пехота. Иван Акимович успевает только сообщить, что отходит во вторую траншею, как связь прерывается. Телефонисты бегут восстанавливать поврежденный провод.

Через несколько минут телефонист зовет:

— Товарищ комбриг, старший лейтенант ответил.

— Противник подошел вплотную ко второй линии, — хрипит в трубке голос Суха. — Надо бы огонька. Иначе…

— Что «иначе»? — кричу я, но связь снова не работает.

С ожесточением трясу трубку, дую в нее, потом швыряю на аппарат.

— Ну-ка, — приказываю Маслакову, — давай к Грудзинскому. Что там корпус?

Посылаю просто так, больше для успокоения совести. Знаю, если бы корпус ответил, Грудзинский сразу бы доложил. Так и есть, Маслаков возвращается хмурый, бросает одно слово:

— Молчит.

Солнце клонится к горизонту. Со стороны Дона тянет ветерок, постепенно разгоняя пыль и сизую дымку.

Чувствую, дальше медлить нельзя. Подзываю Прохоровича:

— Вот что, комиссар, забирай штаб, телефонистов и вообще всех и — во второй эшелон.

Александр Гордеевич долго молчит.

— А ты?

— Надо дождаться ответа штакора. Сам знаешь, без его приказа уйти не могу. Отправить же отсюда кого считаю нужным имею право.

Поблизости раскатывается автоматная дробь, над головой проносятся мины и с противным кряканьем рвут землю позади НП.

— Видишь, что творится. Давай поторапливайся. Машины ждут за высоткой в лощине.

Грудзинский уже скомплектовал группу. Впереди работники штаба с документами, санитарная часть, сзади — все, кто может вести бой.

— Ну, — Прохорович жмет мне руку, — смотри, комбриг, возвращайся живым.

Мне не до сентиментальностей, и я тороплю его:

— Уходи, уходи.

Со мной остаются радист, командир роты управления лейтенант Петров и Маслаков. На всякий случай за высоткой нас дожидается бронированный тягач.

— Товарищ комбриг, — кричит Петров, держа в руках трубку телефона, — связь работает. Старший лейтенант Сух звонил, передал, что фашистские цепи совсем близко подошли.

Взлетаю на верхушку кургана, пристраиваюсь рядом с Маслаковым. Мелькает мысль: надо бы и его в тыл. Оборачиваюсь и встречаюсь с Ваниными глазами, в которых читается твердая решимость. Чую, не уступит, но все же говорю:

— Давай-ка, Ваня, во второй эшелон. — И уже строже: — Ну-ка, живо!

Маслаков прилаживается у автомата, отворачивается и молчит.

— Я кому сказал?!

И снова в ответ молчание.

— Ладно, шут с тобой… Передай-ка мне еще один диск, я вон туда, повыше заберусь, а ты здесь оставайся.

Меняю позицию. Стрельба приближается. Рядом все чаще и чаще противно поют пули.

— Петров! Что корпус?

— Молчит! — кричит лейтенант.

Откуда-то на меня вдруг сваливается человек. Узнаю нашего разведчика.

— Ты чего?

Парень молча сверлит меня ошалелыми глазами, глотает воздух, а отдышавшись, почему-то улыбается и произносит:

— Та фрицы недалеко. Хотел отсюда сбоку по ним шарахнуть.

— Давай пристраивайся. Вместе шарахнем.

Как-то вдруг вспоминаю о родных. Эх, надо бы отправить им письмо с Прохоровичем. Растяпа! Внезапно охватывает такая тоска по дому, детям. Только бы разок взглянуть на них…