В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации

Об этом имеется обширная литература, к которой отсылаю читателя — к работам других авторов (Hinshelwood, 1989, 1993; Bott Spillius, 1988; Giaconia, 1996; Schafer, 1994).

Хочу повторить, что мои размышления касаются только моего личного опыта преодоления этой модели. Пересказываю сеансы с минимальными сведениями о пациенте или его анализе, так как речь идет о чем-то вроде школьных упражнений или, лучше сказать, о клиническом способе понимать или не понимать теорию.

Аннализа и жизнь эмбриона

Речь идет о взрослой пациентке на втором году анализа.

Пациентка: Мне нравится повиноваться, чтобы вы мне говорили, что мне делать, и я это буду делать. Не хочу ничего другого знать, не хочу знать никаких «почему», повинуюсь и счастлива, что могу повиноваться, не думая, не решая, мне нравится исполнять, быть пассивной и покорной, чувствовать себя в тепле и под защитой.

Аналитик: Дитя внутри мамы в тепле и под защитой повинуется стимулам роста — повиноваться и ничего более.

Пациентка: Мне приходит в голову моя подруга, обладавшая солидным состоянием — богатством, которого она потом лишилась. Она была из тех, кто верит в сказки, в то, что у благородных людей голубая кровь. Она мне рассказывала, как на виллу, где она жила, приехали немцы. Звучало это как миф: немцы были джентльмены, стильные, корректные в поведении, все шло хорошо, безмятежно, но время от времени приезжали эсэсовцы, жестокие, грубые, входили в дом, но потом уезжали и возвращались нескоро.

Аналитик: Это миф о беременности вашей матери, о ее состоянии, об утробе матери; папа такой заботливый, такой стильный, иногда превращавшийся в эсэсовца и занимавшийся с мамой сексом. А вы наблюдаете за всем этим.

Пациентка: Мне это странно, я ненавижу своего отца: он не джентльмен, он не стильный, и наоборот, эсэсовцы мне нравятся, мне нравится их жестокость, мне нравятся немецкие фильмы: чем больше жестокости, тем больше мне нравится; еще надо сказать, что в реальной жизни я не люблю униформу, не люблю военных.

Аналитик: Вас завораживает грубость и насилие, это фильм, это что-то новое, и вам затруднительно дать папе роль немецкого офицера и эсэсовца. (Молчание.) Хотел вам сказать, что мы не сможем с вами встретиться в следующий понедельник и в следующую среду.

Пациентка: Я не чувствую себя покинутой. Мне нравится повиноваться, я даже горжусь, что могу сделать, как вы хотите.

Аналитик: Я тоже могу быть стильным офицером, эсэсовцем, могу вами командовать.

Пациентка: Да, мне это нравится, у меня есть друг, которому я сказала: «Когда увидимся?», а он: «Только я могу это спрашивать, а не ты, ты должна только подчиняться». Мне это нравится, я горда, что сделаю все, что вы хотите, до бесконечности.

Аналитик: Вернемся в мифические годы — дитя в чреве матери, которое повинуется и растет — и ничего другого не хочет знать.

Пациентка: Верно. Мне приходит в голову, что этим летом один парень хотел назначить мне свидание. Я ему говорю: «Именно мне?» Потому что мне казалось, что я не существую, что меня нет.

Аналитик: Вы удивились, потому что, с одной стороны, вы как будто еще и не родились, а с другой стороны, ясно, что вы уже родились и молодые люди вам назначают свидания, что делаю и я, назначая вам свидание после перерыва.

 

Мною руководила мысль о том, что тревога пациентки уменьшится при обращении к ее бессознательным фантазиям, которые осмыслялись мною как нечто, полностью «принадлежавшее» ей и совершенно не зависящее от момента отношений — как бы записанное на пленку, принадлежавшую только пациентке, вынесением которых вовне являлся перенос: моей целью была фантазия о жизни плода и соответствующая ей фантазия о первичной сцене.

Сейчас мне это видится лишь как увеличение у пациентки дальнейшей тревоги и чувства непонимания.

Уже моя первая интерпретация вызывает чувство преследования, и первый ответ пациентки в точности описывает, как она восприняла мою формально правильную, но грубую и разочаровывающую интервенцию.

Вторая интерпретация тоже вызывает у пациентки лишь ненависть, эротизацию насилия... И таким образом протекает весь остаток сеанса, вплоть до ее ощущения себя непризнанной и не существующей, причем не в силу действия идентификаций слияния, но просто потому, что все, что она говорила, не находило адекватного ответа ни в один из моментов сеанса.