Она объясняет, что «бытие» в них «может быть слизистым, желеобразным, клейким, белесым, непрозрачным, а может быть белым и ярким, ясным и горячим, и мне это все не вполне понятно».
Хайдеггеру не понравилась бы неточность Стайн, но он оценил бы то, как писательница изо всех сил экспериментирует с языком, чтобы избежать притупляющего эффекта обыденного восприятия. Он также мог бы отметить, что проводимое ею различие между персонажами и «бытием» в них предвосхищает его собственное понятие онтологического различия.
Таким образом, Хайдеггера можно понять как экспериментального писателя или поэта. Однако, даже отвергая традиционную философскую добродетель ясности, он был непреклонен в том, что он философ и что в его языке нет ничего чисто литературного или художественного. Его целью было перевернуть человеческое мышление, перечеркнуть историю метафизики и начать философию заново. Небольшое насилие над языком вполне ожидаемо, учитывая столь масштабную и суровую цель.
Ключевая мысль, в которой «Бытие и время» расходится с философией старой школы, — это постановка вопроса о Dasein и бытии так, как его мог бы поставить Гуссерль (однако не стал): через повседневную жизнь.
Dasein Хайдеггера предстает перед нами в своей будничной одежде: не в наилучшем виде, а в «повседневности». Философы любили представлять человека в необычных обстоятельствах: например, Декарт сидел у себя в комнате в одиночестве, созерцая угли камина и размышляя. Затем этот опыт осмыслялся в простых и понятных (насколько это возможно) терминах. Хайдеггер же поступает наоборот. Он берет Dasein в совершенно обыкновенных обстоятельствах, а затем говорит о нем самым новаторским способом, на который только способен. Для Хайдеггера повседневное Бытие Dasein находится прямо здесь: это Бытие-в-мире, или In-der-Welt-sein.
Главная особенность повседневного Бытия-в-мире Dasein заключается в том, что он постоянно чем-то занят. Мне не свойственно созерцать вещи: я беру их и действую. Если я беру в руки молоток, то не для того, чтобы «смотреть на молоток-вещь», как выражается Хайдеггер (он использует чудесное слово das Hammerding), а для того, чтобы забивать гвозди.
Более того, я забиваю гвозди для достижения какой-то цели: например, я собираю шкаф для хранения своих философских трудов. Молоток в моей руке не существует отдельно, он — часть целой сети намерений и контекстов. Это показывает вовлеченность Dasein в вещи, его «озабочение» миром вокруг. Хайдеггер приводит примеры: производство чего-либо, использование чего-либо, уход за чем-либо, отпускание чего-либо, а также отрицательное участие, например, пренебрежение чем-либо или оставление чего-либо недоделанным. Это те формы, которые он называет «недостаточными», но они все равно являются формами озабочения. Они показывают, что бытие Dasein в целом — это «забота». Различие между «заботой» и «озабочением» (Besorgen и Sorge) сбивает с толку, но и то и другое означает, что Dasein находится в мире и занято им сверху донизу. Мы недалеко ушли от Кьеркегора и его тезиса о том, что мы не просто существуем, но вносим вклад в свое существование и ожидаем встречного результата.
Моя вовлеченность, продолжает Хайдеггер, приводит меня к использованию «полезных вещей» или «оборудования» — таких предметов, как молоток. Они обладают особым бытием, которое Хайдеггер называет Zuhandenheit: «готовность-к-руке» или «подручность». Пока я бью молотком, молоток обладает для меня таким бытием. Если по какой-то причине я кладу молоток и любуюсь им как молотком, то он имеет другой вид: Vorhandenheit или «наличность».
Для Хайдеггера второй по величине ошибкой философов (после забвения Бытия) было то, что они говорили обо всем так, как если бы оно было наличным. Но это значит отделять вещи от повседневного «озабоченного» способа, которым мы в большинстве случаев с ними сталкиваемся. Это превращает их в объекты для созерцания беззаботным субъектом, которому целый день нечем заняться, кроме как глазеть на вещи. А мы еще спрашиваем, почему философы кажутся оторванными от повседневной жизни!