В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Переехав во Францию до войны и получив гражданство, Левинас воевал на фронте и попал в плен, когда Франция пала. Он попал в трудовой отряд для военнопленных-евреев, в Шталаге 11Б, в Фаллингбостеле под Магдебургом. Пять лет он и его товарищи по заключению питались водянистым супом и овощными очистками, работая до изнеможения на рубке дров в местном лесу. Охранники издевались над ними, говоря, что в любой момент их могут отправить в лагеря смерти. На самом деле пребывание в лагере для военнопленных, вероятно, спасло Левинасу жизнь. Это дало ему такую степень формальной защиты, которой он не имел бы, будучи еврейским гражданским лицом на свободе, хотя его жена и дочь тоже остались живы, с помощью друзей спрятавшись в монастыре во Франции. На родине, в Литве, остальным членам его семьи выжить не удалось. После того как Литва была оккупирована Германией в 1941 году, всех родственников Левинаса заключили в гетто вместе с другими евреями в их родном городе, Каунасе. Однажды утром нацисты собрали большую группу, среди которых были отец, мать и два брата Левинаса. Их вывели в сельскую местность и расстреляли из пулеметов.

Как и Сартр во время своего пребывания в Шталаге, Левинас много писал, находясь в заключении. Ему удавалось получать бумагу и книги, поэтому он читал Пруста, Гегеля, Руссо и Дидро. Он вел тетради, из которых выросла его первая большая философская работа «От существования к существующему», опубликованная в 1947 году. В ней он развивал прежние темы, в том числе тему «il y a» («есть») — аморфного, недифференцированного, безличного бытия, нависающего над нами в бессоннице или изнеможении. Это хайдеггеровское бытие, представленное как ужасный недуг, а не как мистический дар, который следует ожидать с благоговением. Левинас испытывал особый ужас перед тем, что Хайдеггер называл онтологическим различием: различием между существами и их бытием. Если вычеркнуть из этого уравнения сущее, чтобы осталось чистое бытие, — считал Левинас, — в итоге получится лишь нечто ужасающее и нечеловеческое. Это одна из причин, почему, как он писал, его размышления — хотя первоначально они были вдохновлены философией Хайдеггера — «также определяются глубокой потребностью покинуть атмосферу этой философии».

Левинас отвернулся от тумана бытия и пошел в другую сторону — к людям, в их живой индивидуальности. В своей самой известной работе «Тотальность и бесконечное»[67], опубликованной в 1961 году, он сделал отношения Я и Другого основой всей своей философии — для него это такое же центральное понятие, как бытие для Хайдеггера.

Однажды он сказал, что этот сдвиг в мышлении произошел благодаря пережитому им в лагере опыту. Как и другие заключенные, он привык к тому, что охранники относились к ним так, словно они были бесчеловечными объектами, недостойными сочувствия. Но каждый вечер, когда их снова загоняли за забор из колючей проволоки, его отряд встречала бродячая собака, которая каким-то образом попала в лагерь. Собака лаяла и ластилась к ним, радуясь встрече, как это свойственно собакам. Обожающие глаза собаки каждый день напоминали им о том, что значит быть признанным другим существом — получить элементарное признание, которое одно живое существо дарит другому.

Размышления Левинаса об этом опыте помогли ему прийти к философии, которая была по сути этической, а не онтологической, как у Хайдеггера. Он развил свои идеи из работ еврейского теолога Мартина Бубера, который в своей книге «Я и Ты»[68] в 1923 году провел различие между отношениями с безличным «оно» или «они» и непосредственной личной встречей с «ты». Левинас пошел дальше: когда я сталкиваюсь с тобой, мы обычно встречаемся лицом к лицу, и именно через твое лицо ты, как другой человек, можешь предъявлять мне этические требования. Это очень отличается от хайдеггеровского Mitsein, которое предполагает группу людей, стоящих рядом друг с другом плечом к плечу, как бы в знак солидарности — возможно, как единый народ или Volk. По Левинасу, мы буквально стоим лицом друг к другу, по двое, и эти отношения становятся коммуникацией и нравственным ожиданием. Мы не сливаемся, мы отвечаем друг другу. Вместо вынужденного участия в моей персональной драме подлинности ты смотришь мне в глаза — и остаешься Другим. Ты остаешься собой.

Эти отношения более фундаментальны, чем я, более фундаментальны, чем сознание, более фундаментальны даже, чем бытие, — и они влекут за собой неизбежные этические обязательства. Начиная с Гуссерля, феноменологи и экзистенциалисты пытались расширить определение существования, чтобы включить в него нашу социальную жизнь и отношения. Левинас сделал больше: он развернул философию так, что эти отношения стали основой нашего существования, а не его продолжением.