В канун бабьего лета

Когда ребятишки уставали бегать от лавки к берегу, казаки обнимались, целовались, слюнявя друг друга.

— Ты старовер, а я православный. Всю жизнь поврозь пили.

— Советская власть всех поравняла.

— Приголубим по единой.

Игнат с неприязнью глядел на крепких разомлевших казаков, что вспомнив былое, слезу пускали, клялись в верности, и думал: «И я такой бывал… на том хуторке… А может, и того хуже…»

Иной раз в такую компанию попадал Матвей Кулагин. Ходил он неделю опухший, на себя непохожий. Лицо его походило на тугой сдобный кусок теста, в каком тупым ножом сделали вмятины.

Жаловался:

— Живу я, братцы, худо. В долгах, как кобель в репьях.

— Небось кому должен — спрашивают, здоровьем интересуются? Позавидуешь тебе.

— Ха-ха…

— Эх, жизнь, — вздыхал Кулагин. — А бабы — стервы. Когда в моих карманах денежка звякала, зазывали, вино на стол ставили. А теперь отворачиваются, будто сроду не знакомый я им. Сволочи.

— Плюнь ты на них. Друзья есть.

Глаза у Матвея делались виновато-добрые, как у собаки, что постояла на задних лапках, а ей хлеба не дали. Матвею наливали.

— Выпей. С морозу-то…

— Гы-гы…

Кулагин брал стакан правой рукой, а левой брался за затылок и медленно, не кривясь, выцеживал стакан. Уж в какой раз обсказывал он свою недавнюю историю.

— Подарил мне, ребята, дядюшка на радостях улей. Разводи, мол, пчелок, ешь медок, здоровье поправляй. А я ить с ними, чертями, не знаю, как заниматься, с какого боку к ним подходить. Хотел рамки поглядеть. Пошел в сарай, надел старую стеганку, треух обшарпанный, сапоги. С дымарем, стало быть, в руках крадусь к улью. А сзади кобель мой, дурак, прости господи, принял меня за вора, да как сиганет мне на спину. Упал я на улей, а из него — пчелы. Тучею.

— Выпимши был?

— Да немного.

— То-то…

— А кобель твой — верный.

— Плесни, что ли… Да немного — не хворать бы потом.

— Умная голова на похмелье не болит.

Гуляли казаки, до хрипоты орали в проулках песни, не заглядывая в завтрашний день.

Но редко когда гулянки кончались без скандала и драки. Кто-нибудь вдруг уж в потемках, казалось из-за мелочи, начинал:

— Ты, Михей, сопляк, к моей Нюранке не лабунься. Не хочешь яблочко есть — не рви. Понял?

— Серега, спасибо тебе, что сестру мою помиловал — в жены не взял. Злая ваша породушка.

— Кузьма, а чего ты мне не налил? Обнес почему? Сволота! Был я у вас в работниках, ты недоплатил мне два пуда зерна. И теперь обносишь?

— Кто старое вспомянет…

— А вот я не забыл.

— Бери, пей хоть всю бутылку.

— А мне не надо всю. Гады вы…

— Ну-ну, ударь, ударь, я те…

Поднимались, били друг друга наотмашь. Из-под ног летели недоеденные куски хлеба, порожние бутылки. Сысой Шутов и Матвей Кулагин, обрадованные случаю поглядеть на драку, подзадоривали:

— Кр-рови не вижу, кр-рови…

— Бей в живот, бей ногою…

Игнат лез разнимать драчунов, одернуть его никто не осмеливался.

Как-то вечером хуторской гость из бывших матросов переполошил гуляющих казаков. Вышел он к Совету — у кого-то из хуторских застольничал, — потолкался у лавчонок, потом закричал во всю глотку:

— Опять кулаки головы подняли! Опять сволочи нашу кровь пить будут! За что воевали?! За что жизни клали? — Он рвал на себе рубаху, показывая полосатую тельняшку. — Поснимаю головы кровопивцам!

А рядом бурлила, плескалась другая жизнь. Комсомольцы устраивали воскресники — чистили проулки и улочки хутора шутя, весело и скоро, возле Совета на полянке, где, бывало, играли в орлянку, строили библиотеку, на окраине хутора копали силосные ямы. Вечерами с клубе устраивали концерты, танцевали под гармошку допоздна.

В хутор заявилась Нинка Батлукова — в кожаной куртке, в красной косынке. Дом свой заколоченный распечатала, печь затопила. На другой день подалась помогать хуторскому лекарю больных лечить. «На фершала выучилась», — с почтением заговорили о Нинке хуторяне.

Демочка мыкался по хутору в заботах — устраивал на житье молодых учительниц, что приехали учить грамоте детей и взрослых. С газетами под мышкой торопился к коммунарам в поле. С одной из учительниц, черной, полногрудой, видал Игнат, братишка вышагивал к клубу.

Ермачок то хватался за топор и ошкуривал бревна на стройке библиотеки, то с незнакомыми городскими специалистами шел к силосным ямам, над какими начали возводить каменные башни. Наведывался на Назарьевскую мельницу, где устанавливали нефтяной двигатель. При встречах с Игнатом улыбался хитровато, будто знал что-то потаенное и не осмеливался или не хотел сказать. И когда разбушевался бывший матрос, Ермачок, проходя мимо, заметил сожалеюще:

— Головы снимать он научился, а вот хозяйствовать…

— Не далеко глядит, — поддакнул председатель Совета.