В канун бабьего лета

— Деньги не в цене. Хлеба нету. Кто что даст. Добрый человек в смертную минуту ничего не пожалеет. Простились бы грехи.

Глаза Деяна шныряли, улыбался хитровато. Игнат бросил ложку, зло поглядел на обросшее лицо Деяна. Сказал тихо, спокойно, едва сдерживаясь:

— Гад ты все-таки, Деян. На чужом горе…

Деян вскочил из-за стола, схватил кепку, смял ее в руках.

— Я тебе… мешок… — Деян захлебнулся словами. — Все вы, Назарьевы… сроду такие…

— Не во мне дело!

Деян хлопнул дверью.

— Сволочь! — крикнул вдогонку Назарьев. Он долго ходил из угла в угол, озверело вглядывался в окно.

Вечером Игнат молча отсыпал полмешка муки, вскинул на плечо и зашагал по проулку. Бросил оклунок на крыльце дома Демочки, постучал в тусклое окно и шагнул к перелазу.

Ночью стреляли совсем близко. Торопливо топали под окнами. Утром Игнат в сарае, распахнутом настежь, увидал стреляные винтовочные гильзы и три новых иконы у выдавленного окошка. Кто-то становился на них, дотягиваясь до окошка. Не иначе как Деян с дружками. И не по себе стало Игнату. Гадливо поморщился. Будто вор незаметно пошарил в его карманах и шмыгнул в темноту.

Миновали тяжкие черные недели голода. По осени приободрился хутор. Поначалу в поле коммунары, озираясь, торопливо шелушили в ладонях колосья, жевали мягкие, не совсем созревшие зерна. Потом, не дожидаясь молотьбы и помола, начали на станах в чугунах и котлах, в каких раньше варили арбузный мед, запаривать зерно. Жадно ели сытую духовитую пшеницу. С поля в чашках и сумках несли крутую пшеничную кашу, какую дома так ждали голодные, исхудалые дети.

И скоро на станах, во дворах хутора запахло сдобными пышками и пирогами. Весело закудрявились над летними кухнями дымки. В несколько вечеров на игрищах у терновых кустов на полянке потоптали колючку и донник, затрепыхались над тополями звонкие девичьи голоса.

Уходили, забывались тяжкие голодные дни, как забывается в суете и хлопотах страшный сон.

Застукотели по дорогам груженные зерном подводы — красные обозы, повезли хуторяне с ближних шахт уголь. Захлопотали хозяйки у прилавков ларьков, на базарах.

Диву давались хуторяне, оглядывая прилавки, где можно было купить все от ржавого гвоздя и пуговицы до расписного ковра и серебряной посуды. Будто все это, заполонившее теперь прилавки, долгое время лежало в глубоких погребах и ждало своего часу. Остро запахло нафталином и застарелой кожей. На проулках валялись изъеденные мышами чулки и тряпки. Три дня кряду под Красноталовым бугром тлели подожженные, побитые молью дорогие тюки материи, какие берегла тихая старуха в тяжелых окованных сундуках и теперь спохватилась, торгануть было вздумала.

По вечерам опять зазвенели песни на середине хутора, скликая парней и девчат хриплой музыкой, завертелась карусель. Расчесывая бороды, выползли на свет божий старики, плечи расправили. Стряхнули с плеч пыль дальних дорог присмиревшие есаулы и сотники — все те, кого Назарьев редко встречал да и забывать начал.

Как-то вечером на подворье Шутовых вспыхнул высокий костер — старый Шутов, долгие месяцы пролежавший в гробу, накрывшись шубою, выпростал ноги, отпихнул сиделку — Жору Чуваева, облил гроб керосином и под крик и хохот дружков поджег его.

Будто по петляющей, изъеденной рытвинами дороге разношерстным, разноголосым обозом громыхала жизнь мимо Игнатова подворья.

От соседей и Пелагеи узнавал Назарьев, про что говорили на лекциях, о чем митинговали у Совета. Отрешенно и как о чем-то далеком и стороннем слышал от жены, что в клубе была «переживательная» постановка «Ночь перед судом», что ребятишки читали стихи «Молот и винтовка», и как потом парни и девчата поднялись и запели «Интернационал». Как о чужом выслушивал Игнат новость о Демочке — парнишка ходит на занятия в ликбез и что в «Неделю пахаря» со своим погонычем поднял зяби больше всех, и за это ему дали красный флажок. «Не работают, а балуются на земле», — досадовал Игнат. Изредка он проходил мимо Совета, и рябило в глазах от плакатов «Долой трехполье», «С поздним паром промаешься даром»…

Как-то из интересу заглянул Назарьев в хуторской клуб, что разместился в бывшей атаманской управе и в каком нередко светились окна до полночи. Народу было полно: сидели на полу, на широких подоконниках. У входа топтался Жора Чуваев.

— Дяденька, пусти, — просился он.

Игнат прислонился к косяку двери. Свои хуторские ребята постановку делали. И — Демочка с ними. Везде пастушонок поспеть хочет.

Казарочкина братишку — узнал его Игнат по сутулой спине — одели в черный костюм, сапоги хромовые — поди, первый раз в жизни так вырядился. Жениха он представлял, Урожая, что сватался за Пшеницу — молодую светловолосую девчушку. Раскланивался перед нею жених да все слова ласковые говорил, как ладно будут они жить-поживать. А сваты: Подсолнух — Демочка, на голове которого желтели лепестки, Кукуруза — тонюсенькая девчонка в длинном зеленом платье. За ними — мелкота всякая: картошка, капуста, морковка — ребятишки-школьники в зеленых и красных одеждах. Подсолнух под тихие переборы гармоники выхвалялся: