В хвойном море. Рассказы

— Пришла она к этому парню домой одна. Родители его удивились. Ha-ко, пришла знакомиться ухажерка их сына. Знамо дело, косились на нее. Ну, сесть-то усадили ее, а привечать либо угощать и не думали. Верка тары-бары, мол, мы с Леней друзья, сигарету в зубы, зажигалкой чирк и пустила дым вокруг себя. А в доме табачным дымом никогда не пахло, и студент-то некуряка. Ну, отец с матерью ушли в другую комнату, а Леня проводил Верку. На том их знакомство и кончилось. Вот так! Мыто об этом от людей узнали. Песочили Верку, уж так песочили! Я до того обессилел, что побить ее не мог, а Татьяна слегла, неделю валялась.

— Я представляю, — сочувственно сказала Шура. — Хорошо еще, парень такой попался.

— Вот именно! — обрадованно подхватил Никон.

— Но ведь она замуж вышла, Вера-то?

— Верно, выходила. За хорошего человека, за учителе. Лучшего мужа поискать да не сыскать. Год прожили, ребенка произвели, потом начались у них нелады промеж собой.

— Из-за чего? — спросила Шура, заинтересовавшись откровенным рассказом деверя.

— Из-за Верки. Сама посуди. По часу ресницы красит, а ребенку бельишко не постирает. Один раз два часа сидела брови выщипывала, чтобы в ниточку остались. Я не стерпел и вмазал ей оплеуху. Че тут было!.. Обвиноватила меня во всем: что и с мужем-то у нее кутерьма из-за меня, и денег-то я с них за прожиток много требую. Ушли к родителям мужа. А дочку у нас на попеченье оставили. Через месяц Верка воротилась одна, говорит дочке: «Скажи бабушке, что я пришла». Мы с Татьяной на кухне сидели, все слышали. А девочка-несмышленыш прибежала к нам, кричит: «Мама, мама!..» Две недели прожила Вера у нас, потом к мужу подалась, а вскорости опять воротилась. Так и живет одна. Кому она теперь нужна! Соломенная вдова да еще с ребенком — это не-хожалый товар.

Передохнув, Никон жалостливо воскликнул:

— Ив кого она такая? Остальные дети, как дети, а она, Верка, — выродок. Я уж думаю: моя ли она дочь? Приставал к Татьяне: божится, мол, не грешила.

— Может, еще наладится у нее семейная-то жизнь, — сказала Шура таким тоном, что Никон почувствовал новоявленную защитницу своей дочери и окрысился:

— Все вы, нонешние бабы, вертихвостки. Юбки — выше колен, вывески — раскрашены… А на купалишше в городе, на Пижме че творится!.. Почитай, нагишками лежат, на солнышке выпуклости подрумянивают… одним словом, крымуют.

— Как это крымуют? — не поняла Шура.

— Ну, ведут себя, будто на крымском курорте, сало из себя вытапливают… и прочее все такое.

— А ты бывал в Крыму?

— В кино видал.

Шура взяла ведро.

— Принесу свежей воды да самовар налажу.

— Не надо самовар, — остановил ее Никон. — Почаевничаем ужо с Родькой.

— Дак он к вечеру вернется -то.

— Корову-то держите?

— А как же.

— Тогда угости меня молоком, да я схожу в Белоглазово, погляжу место, где мне пупок завязывали.

Молоко Никон пил стакан за стаканом.

— Хорошее, вкусное молочко у тутошних коров. Когда я пастушил в колхозе, вот попил! Приду на ферму, а бабы подносят мне крынку вечерошного удоя, неснятого, жирного. Ухаживали за мной бабы-то. Че ж, почти один мужик на весь колхоз остался, на войну не взяли по здоровью. Да-а… Выдуешь всю крынку и до обеда — сыт, ходишь, на скотину позыкиваешь… — Никон умолк, а с лица не сходила приятная улыбка. — Да, почитай, десять годов в Сретенском не был.

— Долго, — согласилась Шура. — И ведь не так уж далеко от города-то.

— Дела не было в Сретенском, вот и не наведывался.

— В гости можно… к нам.

— А вы-то с Родькой… бываете в городе, а ко мне не заглядываете. А? То-то!

— Да ведь в городе-то все дела, торопишься управиться и — домой, — стала оправдываться Шура.

— И мне некогда гостевать. Вот приехал отпомянуть покойников. Завтра день поминовения усопших. А то сроднички мои беспоминные лежат. Могилы-то, поди, затерялись? А?

— Да нет, на месте могилы-то, — сказала Шура, потом осторожно спросила — А ты верующий?

— В бога не верю, икон не признаю, а обычаев русских придерживаюсь. — Никон заглянул в крынку на остатки молока. — Я уж допью.

— Пей, пей! У нас молока много, девать некуда.

Допив молоко, Никон нашарил в дорожной сумке водку, подал Шуре.

— Ha-ко, поставь в погреб, завтра понадобится. Иш-шо вот рыба соленая. А я промнусь до возврату Родьки.

На улице Никон постоял, оглядел снаружи жилье брата. Помнил он, когда строили этот дом, как рубили «в обло» из сухих сосновых бревен, смолисто пахучих, звенящих под топорами, как конопатили, потом обшивали тесом. Давно это было. Где-то затерялся на далеком севере хозяин дома, маленький, тихий, но ухватистый мужичок, умело правивший своим хозяйством. Дом стал колхозным. Пожили в нем разные люди, потом поселили Родиона, когда он вернулся с военной службы.

«Хорошо строили, — думал Никон. — Сколь годов стоит, а не осел, не покосился».

Только и заметил, что узорная причелина оторвалась, обнажив концы стропильных слег, да пообломалось местами деревянное кружево подзора карниза.

«Это уж Родькин недогляд», — осудил Никон брата и пошел по селу, четко вглядываясь в старое и в новое.

Поприбавилось в Сретенском домов. И люди незнакомые встречались.