В хвойном море. Рассказы

За селом, на мягкой, еще не усохшей и не перетертой в пыль дороге, пролилась на душу Никона светлая грусть. Ярко зеленевшая озимь ласкала глаза, чистое небо струило на землю потоки света, свежий ветер тихонько трогал придорожную траву, уже запестревшую бело-синим накрапом цветенья…

В сердце Никона что-то торкнулось и отозвалось тоскливой болью. А когда с увала увиделась роща, глаза заслезились, и впервые Никон понял: жизнь прошла. И стало жаль себя.

Вскоре дошел он до места, где когда-то было родное Белоглазово, бродил по ободворице, где раньше стоял еще дедом построенный дом — изба под одной связью с клетью, хлевом, конюшней и амбаром. Тут Никон родился и прожил почти полста лет. Всякое видел он, разное пережил, но резче всего отпечатались в памяти последние три года.

Когда Белоглазово перестало существовать — кто сам уехал в город, кто не своей волей перебрался в другое место, а некоторые переселились в Сретенское, где обосновалось правление и образовалась центральная усадьба колхоза, — один дом Никона остался от всей деревни. Летом Никон пас скотину, а зимой колхоз не нудил его работой.

Никон завел двух коров, сотню кур, свиней, овец. И вез на базар масло, яйца, мясо, копил деньги на переезд в город. Летом нравилась ему уединенная жизнь, а зимой было страшно. Дети часто ночевали в Сретенском^ в школе, а дома — Никон да Татьяна. Бывало, задурит пурга на неделю, завоет, засвистит в голых березах, заскребется по стенам — носа высунуть на улицу нельзя; только и выходи из избы за нуждой и дать скотине корму да пойла.

Особенно жутко бывало по ночам. Все крепко запирал Никон, занавешивал окошки, выгонял из избы в холодный двор собаку, а ложась спать, клал поближе заряженное картечью ружье. Спал одним ухом, а другим слушал: не ломают ли грабители запоры… Утро встречал радостно, как возрожденный после тяжелой болезни.

Все это осталось позади. Скопив денег, Никон без сожаления продал дом, купил в городе чужую, подержанную хоромину.

Живя в городе, почти не вспоминал ни детство, ни юность, ни зрелые годы, только страх, пережитый в одинокой избе, уходил из памяти медленно.

Сейчас, на родной ободворице, Никон жадно искал следы прошлого. И не находил. Все стало неузнаваемо, заросло мелколесьем и травой. Ни тропинок, что змеились к речке Якунчихе, к светлым глубоким омутам в зеленой каемке осоки и ежеголовника, ни укатанной дороги, что рассекала вдоль травянистую улицу. Не уцелело хотя бы полусгнившего прясла от изгородей, охранявших огороды от скотины. Не осталось никаких признаков былой жизни, будто всегда была тут только эта березовая роща, державно завладевшая тучной землей.

Раздвигая плечом кусты, Никон пробирался наугад к опушке рощи и нежданно зашел в цепкие заросли одичавщей малины. Ярко вспомнилось, как однажды отец, вернувшись с парового поля, сидел на приступках крыльца, разуваясь, выколачивал из лаптей землю. Подозвав сынишку, отец сказал: «Отведи-ка кобылу в хлев да сними с нее оброть. Сумеешь?» Торжественно и боязливо вел в поводу лошадь Никашка, со страхом слыша, как копыта ступают чуть ли не на пятки ему, ощущал голой спиной теплое, пахучее дыханье. Поставив лошадь в конюшню, он вприпрыжку подбежал к отцу, готовый исполнить новое поручение. «Малину не обирали?.. — спросил отец. — Ну, тогда набери самой спелой». И мальчишка пошел в малинник, которым отец хвалился на всю деревню. Вечером, после ужина, хлебали холодное молоко с малиной из общей деревянной чашки. Потом отец ставил детей по очереди к дверной притолоке и зарубкой отмечал их рост. Выше всех был старший Никашка. Он гордился своим старшинством, и весь вечер его как бы приподымало над землей. А отец был так добр, что разворошил солому, закрывавшую посередине избы кучу размоченной ржи, превшей для солода. Зерна ржи набухли, переплелись ростками были горячи и сладки. Такую рожь называли «рощей», и ею лакомились ребятишки. Счастливый улегся Никашка спать во дворе, на телеге, на свеженакошенной траве, покрытой дерюгой, и весь пропитывался луговым запахом. В светлом небе играли позори, и долго не хотелось закрывать глаза… А на. другой день отец выпорол Никашку за нечаянно сломанный куст малины. Спустя полдня, когда наказанный и наревевшийся Никашка лежал на полатях, отец велел ему опуститься на пол и ласково спросил: «Ну, чего губы надул? На отца сердиться нельзя. Я поучил тебя за дело. Ты ведь не куст загубил, а работу мою. Меня, брат, покрепче учили… дедко твой да и другие. То-то!»

Никогда не таил в себе Никон обиду на отца. И сейчас в нем прозвучали отголоски того детского душевного состояния, и он прошептал с благоговением: «Спасибо, отче, за поучение! Ты выучил меня, а я вот не сумел…»— он с горечью подумал о дочери.

До вечера бродил Никон по полям и лугам. Каждому месту в поле было свое название: Кулиги, Сосняк, Карнаушиха, Долгий лог… Самое дальнее поле было залежью и называлось Янголихой. Там, помнилось, буйно разрастался вереск с лиловыми сладко-пряными ягодами, подпекалась на солнце нежно душистая земляника.