В хвойном море. Рассказы

— Слушает тебя. Когда надо, и она поговорить умеет.

— Значит, с деверем ей говорить не о чем. А?

— Ну, что ты придираешься к слову?

— Не люблю молчунов: у них на уме всегда что-то кроется. Смотри за ней.

Родион рассмеялся:

— Чего за ней смотреть-то! Восемь лет живем, пока все ладно.

— Восемь лет! — взвизгнул Никон. — И только первый ребенок.

— Не до того было: Шура в культпросветучилище занималась.

— И на тебя не похож сын-то. Не мог уж…

— Чудак ты, Никон!

— Не-ет, я, браток, не чудак.

Навстречу изредка попадались пожилые люди; шли они на кладбище торжественно, с узелками и сумками в руках. Некоторые спрашивали братьев;

— Уже отпомянули? Быстро что-то.

— Да вон, Родион торопится домой.

Родион молчал.

Никон не умолкал.

— Да-а, сподобился я побывать на родных могилах, на месте, где жизнь деды-отцы строили… Хотел похвалиться им… Достиг я… все у меня есть, всего вдоволь… А душа тоскует, чего-то хочет. А чего — не знаю, не пойму.

На глазах Никона вдруг выжались слезинки, верхняя губа вздернулась и задрожала.

— И Татьяна — жена хорошая, а иной раз перекусить ее хочется и выплюнуть.

Родион молчал: нечего было сказать, и жалоба брата не трогала его. Может, спьяна жалости к себе захотелось.

— Ну, чего ты молчишь, Родька? — вскричал Никон. — Бесчутый ты человек.

— Что сказать тебе? Посочувствовать? Ты добился, чего хотел: собственный дом в городе, никому не подчинен, ни в чем не нуждаешься. Чего же хочешь?

— Не знаю.

— Ты стал другим человеком, Никон. Говоришь, независимым стал. От людей, может быть, независим, а от своего нутра не уйдешь. С сердечника жизнь твоя соскочила, как телега на ухабе, и понесло тебя не туда.

— Больно умно говоришь и непонятно. Эх, Родька, Родька! Да я всю жизнь был в работе, как лошадь в хомуте. Откуда только безусталь бралась! Уёму на меня не было в работе. Зато чужой очавканный ломоть не едал. Вот! А ведь было время — на трудодни-то в колхозе ничего не давали. Ну, я и тогда не клал семью спать с пустым брюхом.

— Ты корни свои подрезал, а новые не отросли, не могут зацепиться за другую почву.

— А дети мои? Сыновья, дочь? Они к городу приросли. И я прирос. Врешь ты!

— Тогда я не знаю, отчего у тебя тоска.

—По-твоему, я хуже стал? А? Чего молчишь— говори!

— Я не сказал, что хуже… ты стал другой, чем я знал тебя.

— Ага, все ясно. — Никон умолк и зашагал быстрей, глядя себе под ноги, но не прошло и минуты, как обиженно стал выговаривать брату: —Ты скрытный, Родька. Не похвалишься брату. Чем-то наградили тебя, а ты молчишь. Занесся высоко.

— Не одного меня наградили, и хвалиться нечего, потому что теперь это дело обычное.

— Нехорошо, нехорошо, — проворчал Никон и на этот раз умолк надолго.

Дома братьев ждала Шура.

— Пирог стынет, а вас все нет, — Шура засуетилась, сдернула полотенце с пирога, стала пластать его ножом на куски. — Давайте к столу.

За обедом Никон был хмур. Не развеселила его и рюмка водки. Медленно жевал пирог с яйцами и зеленым луком, взгляд плутал по избе, ненадолго зацепляясь то за ухваты, торчавшие из подпечья, то за горшок с Геранью на подоконнике, то за краснощекого ребенка в зыбке, запустившего в рот большой палец ноги.

— Выпей, Никон, еще, — Шура налила рюмку.

— А ты выпьешь со мной? По-родствениому? — налитые тяжестью глаза Никона опрокинулись на Шуру.

— Я не пью спиртного.

— Не пьешь? И чего ты копыжисся?

— Нельзя мне: ребенка кормлю.

— Я все понял. — Никон положил на стол недоеденный кусок пирога, поднялся.

— Да что ты, право, — Родион опустил руки на плечи брату, стал давить: — Садись!

— Нет уж! Будя! — Стряхнув с плеч руки брата, Никон вылез из-за стола, зашарил глазами по избе: — Где моя сумка?

Найдя сумку и кепку, открыл задом дверь, остановился в проеме, помедлив, поклонился:

— Бывайте здоровы!

Родион кинулся к брату, догнал его уже на крыльце, стал уговаривать вернуться:

— Извини нас, если мы чем обидели тебя. Вернись!

— Я ухожу домой.

— Погостил бы, сколько захочешь, а я возьму колхозную автомашину, отвезу тебя. Сегодня и попутную машину трудно подловить: воскресенье.

— Прощай, брат! — Никон заморгал, захлюпал носом. — Я уж пешком.

Они шли селом, и Родион упрашивал Никона вернуться, простить ему обиду, а тот необыкновенно быстро шагал и мотал головой:

— Нет!

За селом, отчаявшись вернуть брата, Родион напоследок сказал:

— Не заставляй меня переживать! Чего ты со мной-то воюешь, ты сам с собой воюй.

— А ты пострадай, совесть свою помучай! — обрезал Никон и пошел, выворачивая ступни внутрь, и ни разу не оглянулся.

А Родион посмотрел ему вслед и понурый побрел домой.

Не меньше часа Никон шел быстро, точно нахлестанный, едва не срываясь на бег. В душе у него все клокотало, как кипяток в самоваре, и не мог он остудить себя. В сущности, у него не было обиды ни на Родиона, ни на Шуру. Причиной всему была тоска, о которой он говорил брату на кладбище. За обедом тоска дошла до такой степени, что ссора стала неминучей с любым, кто бы ни подвернулся в ту минуту под руку. Накопившаяся тоска злобой выплеснулась на брата.