В хвойном море. Рассказы

И вдруг вспомнилась ему Татьяна веселой девушкой, певуньей, самой приметной во всей округе. Как добивался ее любви Никон, какие слова говорил! Теперь он и слов тех не знает, забыл, знает только, что слова были особенные, из самого сердца. Помнит он еще запах цветущей рябины, под которой первый раз поцеловал Таню; не забыть ему тех дней, когда, уже женатые, косили колхозные луга и спали в шалаше, сделанном из вянущей духмяной травы. Вздохнул: «Куда все девалось? И что осталось от той Тани?»

Теперь он редко целует ее, все больше ругает. А почему так? Кто виноват в этом? Что так изменило всю его жизнь? Может быть, прав Родион, говоря, что Никон стал не тот, каким был?

Ему стало жаль жену, жаль себя.

— Спасибо, Таня, — ласково сказал он, когда жена вымыла и насухо вытерла ему ноги и стала поливать на руки воду.

Удивленный взгляд жены смутил его, и он заискивающе сказал:

— Замоталась ты со мной.

— Да, ну уж…

— Олька спит?

— Отец забрал дня на два.

Никону захотелось подержать внучку на коленях.

— Соскучился я по Ольке.

Ужинать Никон сел в добродушном настроении. На столе лежали белый мягкий каравай, вареная колбаса, масло, печенье и сушки, с которыми Никон любил пить чай, разламывая их и кладя в стакан. Ел он с аппетитом, и добродушное настроение переходило в самодовольство. Хорошо иметь свой угол на земле, быть под крышей и есть свой, заработанный хлеб. Вот он, Никон, «бесприходный» человек может есть все покупное, все на свои деньги. Этим он гордился.

Он уже отужинал и собирался спать, когда в окно постучали. Спросил сердито:

— Кого несет в полночь?

— Вера это. В кино ходила, — ответила жена и пошла отпирать.

— Вера? — прошептал Никон и стал нервно прохаживаться по кухне. Поздний приход дочери не понравился ему, раздражал. Он слышал, как перешептывались на ходу дочь с матерью, и чувствовал горячий прилив крови к лицу и шее. «Таятся от меня».

Когда женщины вошли в кухню, он, не ответив на приветствие дочери, спросил:

— Чего вы шушукаетесь?

Женщины переглянулись.

— А-а! — взревел Никон. — Где была, полуночная бабочка, где порхала? — Он наступал на дочь, тяжелый и страшный.

— Я взрослый человек и сама знаю, где мне бывать, — выпалила Вера.

Такого ответа Никон не ожидал услышать от дочери даже во сне, а не то что наяву, поэтому на некоторое время он оторопел, потом процедил сквозь зубы:

— Ну, нашлендалась, сука? — и ударил дочь наотмашь по лицу.

Вера покачнулась, хватила открытом ртом воздух, потом закрыла лицо руками и выбежала из дома. Татьяна мешком осела на стул и зарыдала, сотрясаясь всем телом.

Никон шагал взад-вперед, хорохорился, грозил жене:

— Верку вытурил и тебя турну! Распустились. Она истопле дров не принесет, все отец с матерью должны. Воду ты таскаешь, а погляди на ее крыльца-то… на них не коромысло с ведрами, а бревна таскать.

Минут через двадцать Никон лежал на кровати. Не спалось. Гнев прошел, и он ждал возвращения дочери. В доме было тихо, и эта тишина давила на мозги. Мимо окон пробрели пьяные с путаной песней. Никон встал, вышел во двор, запер ворота и сени. «А то еще залезут архаровцы». Опять лежал с закрытыми глазами, думал: «В ресторан, что ли, начать ходить? Говорят, там тоску размыкать можно. Нет: денег прорву надо… А может, бабу молодую завести на последки жизни?»

Утром Никону стыдно было глядеть жене в глаза. А повиниться было бы еще стыднее. Молча пил чай. Про себя сожалел о вчерашней вспышке и никак не мог унять болевшую душу, жаждущую чего-то нового, непохожего на повседневность. Раздражения не было, была смертельная печаль.

После пяти стаканов чая недолго отдыхал, полеживая на диване, блуждал взглядом по комнате, останавливая беглое внимание на каждой вещи, и впервые заметил, как все постарело. Мебель была разношерстная, купленная в разное время то в магазине, то на барахолке. Еще не так давно вещи покоили Никона, от них исходила таинственная сила, порождая в хозяине сознание благополучия, незыблемости жизни. Теперь вид вещей не грел душу.

Легко вскочил он с дивана, крикнул жене:

— Собери-ка мне одёжу! Буднишную.

Одевшись во все старое, но выстиранное и выглаженное, Никон вышел из дому, ничего не сказав жене. Бродил по малолюдным улицам с чувством неприкаянности, чужой всему на свете; потолкался на базаре, выпил бадейку деревенского молока, зашел в парикмахерскую постричься и побриться. Больше идти некуда, а день еще только начался. Куда девать себя?

С реки, из-за леса донесло гудок: пароход то ли приваливает к пристани, то ли отчаливает. Потянуло Никона на реку. Шел сначала лугами, потом лесом. Сосновый запах застоялся, загустел, возбуждал Никона, наполняя непонятным счастьем.

Пароход уже был далеко, когда Никон вышел на песчаную косу. В реке отражались берега с растрепанной хвойной шубой и неспешный паром с грузовиком, с подводой, с двумя черно-белыми коровами да кучкой людей, столпившихся у ограждения.