В хвойном море. Рассказы

Врач ушел, провожаемый Татьяной.

Никон ворчал:

— Ерунда! Какая там болезнь в пятьдесят-то семь лет. Вот высплюсь, а утром пойду на работу. Я не поддамся… Не-ет! Я еще поживу, я еще покажу себя!

Последние слова он произнес громко, на весь дом, и неизвестно кому погрозил кулаком.

Никто не слышал его, никто не отозвался, и в душу его медленно входила тишина.

Медовый месяц

1

У самого моря шумел базар.

Фрукты, овощи, травы, дары дикого леса, гор и моря. Все это пестрело яркими красками, изумляло разнообразием форм, дурхмаиило пряными и острыми запахами.

Праздное племя курортников атаковало базар; щупало дыни и яблоки, осторожно прикидывало на ладони помидоры, приподымало виноградные гроздья, со всех сторон осматривало каждый персик, пробовало на вкус инжир, урюк, груши, орехи; выбирало длинные кривые огурцы, зеленый лук, похожий на осоку чеснок, травы, копченую барабульку и кефаль, красновато-перламутровые, с рогульками, раковины…

У мангалов, полных золотисто-жарких углей, пахло чачей, кислым чихирем, шашлыком и чадом от подгоревшего бараньего сала.

Гортанные голоса страстно бросали в толпу:

— Шашлык по-грузински!

— Шашлык по-абхазски!

Рядом с шашлычниками продавец сухого вина тоскливо взывал:

— Холодное кахетинское! Холодное кахетинское!

Визгливые женские голоса:

— Аджика, аджика! Острая, как кинжал, душистая, как роза.

— Адамов корень! Лечебный адамов корень!

В ларьке, распахнутом на все стороны, — молодой мужчина с узенькими усиками продавал дамское белье. Распялив на своей груди лифчик, он пронзал горячими глазами каждую женщину; голос у него медовый — сладкий и липкий;

— Прекрасное изделие, милая. Вам четвертый или пятый номер? Купите и будете с благодарностью вспоминать меня.

Батырев вдоволь налюбовался дикими красками базара, купил лиловых баклажан, румяных персиков, треугольных помидоров, зеленых яблок, воскового, с просвечивающими семечками винограда, палевых, с нежным пушком абрикосов, золотистых барабулек и отправился на пляж. Море было малахитовое, с белой пенистой полосой прибоя, набегавшей на хрустящую гальку. Выкупавшись, Батырев по утренней прохладе тенистых улиц вернулся в просторную комнату, нанятую в доме абхазца.

Позавтракав, он живописно разложил на столе овощи и фрукты: рассыпал абрикосы, повесил на край корзинки большую гроздь винограда, поставил початую бутылку красного вина и до половины налитый стакан. Довольный расположением и освещением предметов, уселся перед мольбертом писать натюрморт.

Работа увлекла Батырева. Давно не работалось с таким упоением. На холсте оживали плоды юга, обретая цвет; падавший на них теплый свет придавал им мягкую чеканность формы. Батырев радовался, что ему удается жизнелюбиво передавать щедрые дары природы, воспевать их с живописным темпераментом. Не стыдно будет показать натюрморт на областной осенней выставке художников.

Когда день подходил к концу и освещение в комнате стало меняться, Батырев прекратил работу, пошел в кафе, съел шашлык, выпил бутылку пива.

Солнце скрылось за горами, и на пляж легла густая синяя тень, вода у берега стала прозрачно-голубой, с нежной прозеленью, а вдали плотно-лиловой, почти черной. Длинные волны с пенным заплеском катились с успокаивающим шумом.

Батырев нашел место на разноцветной гальке среди играющих в шахматы, жующих и пьющих, среди лежащих на деревянных топчанах, надувных матрасах и подстилках из поролона, среди шумно и весело болтающих под неумолчный звук транзисторных радиоприемников. Стараясь не смотреть ни на кого и не слушать, Батырев любовался морем. Пахнущие йодом и солью волны беспрестанно меняли окраску и были то пузырчато легкими, то тяжелыми, словно жидкое стекло. Волны вздыхали, разбивались о берег и, погрохотав камешками, с шипением откатывались назад.

Глядя на море, Батырев вспоминал иные места, иные волны и ту, по которой он сейчас скучал.

2

Он видел ее по утрам каждый день, кроме праздников. Иногда она шла впереди него, покачиваясь на крепких ногах, иногда он слышал стук ее каблуков позади себя. Но чаще всего они ехали в одном троллейбусе. Батырев выходил у Крытого рынка, а она уезжала дальше, в сторону Волги.

За год ее лицо стало знакомо Батыреву до последней черточки. Это было неброское лицо. Но в нем таилось что-то привлекательное. Большие серые глаза, опушенные длинными русыми ресницами, смотрели не по-девичьи твердо.

Случалось, они сидели в вагоне друг против друга, откровенно переглядываясь. Но заговорить Батырев не решался, считая это неприличным.

«Я не знаю тебя, и кажется, мы давно знакомы», — думал он, глядя ей в лицо.

В молчаливом взгляде девушки он угадывал ответ: «А я знаю, кто ты, но не знаю, каков ты…»

Весной Батырев окончил художественное училище и все лето до начала учебного года в школе, где он должен преподавать рисование, решил заниматься этюдами.

Он уже редко ездил на троллейбусе, а больше ходил пешком, и незнакомка совсем перестала ему встречаться.