В хвойном море. Рассказы

Ниже пристани приткнулся к берегу плот. Мужики в распоясанных рубахах, а некоторые голяком до пояса, выкатывали бревна из воды на берег. Работали молчком, сноровисто и быстро. Чуть поодаль от штабеля дымил костер под чумазым котлом. Некоторые из рабочих встречались Никону в городе, примелькались на улицах, но с ними он не был знаком. Подойдя поближе, Никон поздоровался, спросил:

— На дрова пойдут бревна-то?

— Нет, в дело строителям, — ответил лохматый, без кепки, мужик и осмотрел Никона с ног до головы. — А ты зачем спрашиваешь? Может, купить хочешь?

— Просто для интересу.

— Делать тебе, дядь, нечего, — шатаешься. Пенсионер, поди, так шел бы «козла» забивать.

— А чего ты такой сердитый?

— Я не сердитый, а так…

— Вам подмога не требуется?

— Подмога — нет, а работника на полную катушку надо, и не одного.

— Ты, видать, старшой, так нанимай меня.

— Старшой вон в будке, ступай к нему.

Спустя немного времени Никон ходил по связкам бревен, зыбившимся на воде, разрывал ломом проволоку обвязок, вышибал «замки», потом багром толкал освободившиеся бревна к берегу. Он скоро приспособился к немудреной работе, вошел в общий азарт труда и во всю старался, чтобы не оконфузиться перед новыми знакомыми. А те пригляделись к нему и вскоре позвали на берег катать бревна.

Эта работа была не в пример тяжелее. К наклонно уложенным слегам подтаскивали мокрое, с разлохмаченной корой, скользкое бревно и с криком: «Раз, два, взяли!» — катили по слегам наверх, в штабель.

Через час работы от головы Никона валил пар. Настроение у него было спокойное, деловое. Упираясь руками в бревно, он вместе с другими кричал: «Раз, два, взяли!»— и выкладывал всю свою силу. Нравилось ему, что никто не спрашивал его, кто он такой и откуда взялся, никто не лез к нему в душу.

А в душе его светлело, и сам себе он казался добрее, чище, возвышеннее. И чем лучше думал он о себе, тем сильнее начинало беспокоить его сожаление о ссоре с родными. «Надо извиниться, — думал он, — попросить прощения».

Вечером Никон вернулся домой успокоенный. Татьяна подметала голиком крыльцо и посторонилась, пропуская мужа, а он игриво шлепнул ее.

— Да ты что, уж не выпил ли? — с показным осуждением произнесла жена, радуясь веселости мужа, а войдя следом за ним в дом, спросила:

— Где весь день не емши пропадал?

— Работал.

— Чего?

— Плот из воды разгружал с такими, как я, леваками. Еще дня на четыре работы.

— По твоим ли годам такая-то работа!

— Ничего, под силу ишшо.

Обедая, а потом отдыхая, Никон все думал, как ему попросить прощения у дочери за вчерашнее, попросить так, чтобы не унизиться и не дать ей в будущем верха над собой. Не придумав ничего, он решил пораньше лечь спать, чтобы утром не опоздать на работу. «Народ там ничего и работа простая, правда, тяжелая». Вспомнил, что надо взять рукавицы, и пошел искать их.

— Вон как руки ободрал без рукавиц-то, — показывал он свои ладони жене. — Ha-ко, старые голицы, зашей.

Татьяна принялась чинить брезентовые рукавицы, а Никон сидел напротив и рассказывал про то, где был с утра, что видел: про базар, про цены на продукты, про работу на реке. Мирный разговор умилял самого Никона, и он готов был покаяться перед женой в своей вине и обещать впредь только доброту и ласку. Он было заикнулся уже, но жена сказала:

— Приходил участковый.

— Чего ему надо?

— Велел тебе в милицию явиться.

— Это еще зачем? — чуть не заорал Никон. — Я сроду не бывал в милиции.

Вместе с возмущением им овладел испуг.

— Вера жалобу на тебя подала.

— Дочь? На отца?

Никон вскочил:

— Родная дочь!., на меня!., в милицию!.. Ведь я ради нее же… От дурного остеречь.

— Гляди, до суда не дошло бы, — робко высказала Татьяна страшившие ее мысли. — Сраму то, сраму!..

— Ой! — вырвалось из груди Никона со стоном. — Уважила дочь.

Вдруг он утих и заплакал. Слезы текли по щекам, и он не утирал их, давая им волю. Такой обиды Никон еще не знал и почувствовал себя слабым, беззащитным.

— Я вот в Белоглазове побывал… По своим старым следам прошел… Всю жизнь прежнюю увидел… Сердце так и закровоточило от тоски-кручины.

— Поди, лучше показалась, чем была? — спросила Татьяна, и в голосе ее он уловил насмешку, но не рассердился, а пожаловался:

— Лучше ли, хуже ли, а была моя жизнь, моя. У-у, бесчутая, не понимаешь. Никто не понимает, и некому печаль мою выплакать.

И надолго замолчал.

— Сходил бы к Вере, поговорил бы, может, забрала бы жалобу обратно, — сказала Татьяна осторожным голосом. — Она у подруги, у Вали пока жить будет.

— Ты в своем уме?! — вскричал Никон. — Я пойду на поклон к Верке? Может, ишшо на коленях? А? Да я ее!..

Никон пошатнулся, вскинул сжатую в кулак руку, хотел что-то сказать еще и рухнул на пол…

Когда он пришел в себя, то понял, что с ним был обморок и что он лежит на диване, а около него сидит человек в белом халате и говорит Татьяне:

— Покой. Лежать. Завтра я приду. Вот рецепты на лекарства.

Ум Никона был ясен, и ему не хотелось верить, что он терял сознание.

— Доктор, что со мной?

— Сердце. Может быть, переволновались, может, перетрудились. Возраст-то… Надо полежать, попринимать лекарство.