В хвойном море. Рассказы

Он шел, терзая себя одинокой жалостью к себе. Ему казалось, что никто не понимает его праведной жизни, не ценит трудов его, отданных семье. И почему-то родные и знакомые молчаливо осуждают его. А за что? Ведь он никому не сделал зла, ни на кого пальцем не показал с осуждением, ни в чью жизнь не вмешался. Никого не подвел под расплату даже за дело. Жил смирной овечкой и хотел такой жизни от других. Нет, нельзя упрекнуть его в злодействе.

Пот, мешаясь со слезами, туманил глаза. Полуденное солнце припекало, хотелось пить. Никон снял пиджак, расстегнул ворот рубахи, поубавил прыть, зашагал медленнее.

Его нагнал грузовик. Шофер притормозил;

— Садись подвезу. В город, что ли?

— Спасибо, сам дойду.

Грузовик укатил, а Никон ворчал про себя:

«Подвезешь, знамо дело. А сколько возьмешь? Рупь? А я полдороги уж прошел, за что платить? Кабы от самого Сретенского… Рупь — для меня деньги: я человек бесприходный. Дойду, ноги не купленные, свои доморощенные».

Долго шел Никон, все больше чувствуя усталость, и думы из головы ушли, только раздражение не покидало его. Попадались на пути небольшие деревни, с домами, далеко стоявшими друг от друга. Знакомые деревни, поредевшие, малолюдные. Стучал в какое-нибудь окошко, просил пить и шел дальше.

В одной деревне старушка, расспросив, откуда и куда он идет, ахнула от удивления:

— Да что ты, милок! Нонче пеши в такую даль не ходят, на машинах ездят.

К вечеру Никон устал и решил отдохнуть. Выкупавшись в речке, прилег в тени крушины, задрав ноги на травянистый бугорок. Под деревьями гулял свежий ветерок, обвевал отдыхающее тело. Река жила тихо, покачивала осоку, над которой летали стрекозы.

После купания захотелось Никону поесть, и он с сожалением вспомнил, что не доел кусок пирога в гостях у брата. «Хорош пирог Шурка испекла, умеет». Память вернула ему запах и вкус подрумяненной пшеничной корочки и островатой луковой начинки, С этим ощущением вкуса во рту он и заснул.

Солнце стояло уже на закате, когда Никон проснулся. Опять выкупался и совсем повеселел. Идти было приятно. Старые березы на тракте чуть пошумливали, и в качающейся кружевной тени прохладно пахло травой. И Никону не хотелось ничего иного, как бесконечно идти вот так мимо берез и видеть по сторонам дороги засеянное хлебом поле… Ласточки ли сидят на телеграфных проводах, грачи ли деловито расхаживают по дороге, стебель ли травы хлестнул по ногам — все это умиляло Никона, и сердце его размягчалось, добрело. Зеленые поля притихли, густо-лиловые перелески вдали четко рисовались на фоне чистого звонкого неба, закатное солнце наливалось золотом.

Никон забыл про все на свете — про предков, про брата, про свой дом, он бездумно жил ощущением всего, что видели глаза, и душа его полнилась светлым и нежным чувством.

Ему стало совсем легко. Тяжелая тоска, уже давно давившая его, рассеивалась.

Всякий раз, оказавшись в одиночестве среди природы, Никон чувствовал, как грусть его ослабевала, хотя и не пропадала до конца, обостряясь при малейшем раздражении даже пустяком. Сейчас все умиротворяло его. Над тихими полями медленно разливался синеватый вечерний свет.

Никон иногда останавливался и слушал тишину. Ухо улавливало тонкое попискивание, шелест, дыхание. Беспокойно шептала осина при дороге. Где-то далеко взлаивала собака, глухо шумел мотор, и это напоминало Никону, что он не один в мире, что есть люди, кроме него.

На ум пришла семья, и ему стало стыдно за то, что он груб с родными, что требует беспрекословного послушания во всем, что дочь Вера всегда при нем хмурится и избегает его, что в глазах жены испуг. Совестно было и вспомнить сегодняшнее раздражение на сноху и на брата.

В город Никон пришел в одиннадцатом часу ночи. На улицах встречались редкие прохожие. Дома не светились окнами: люди уже спали. Из городского сада доносило музыку.

Дом Никона глухо молчал. Он прошел в незапертую калитку и рассердился: «Все распахнуто, заходи, кто хошь, бери, тащи». Постучал в кухонное окошко, и вскоре открылась дверь.

— Пошто без спросу пускаете! — закричал он, раздражаясь все больше.

В ответ услышал голос жены:

— Ой! Никон!

При свете строго смотрел он на жену, стоявшую посреди прихожки в одной исподней рубахе и чесавшей спину.

— Спала?

— Вздремнула.

— Весь дом настежь.

Татьяна молчала, потом, опомнившись, затрусила на кухню, загремела посудой, говорила виноватым тоном:

— Не ждали тебя сегодня.

— Вижу, что не ждали. Давай ноги мыть, устал.

— Да вот грею воду.

Минут через двадцать Никон в трусиках сидел на низенькой скамеечке, поставив ноги в таз с теплой водой. Татьяна, стоя на коленях, мыла тяжелые ступни мужа намыленной мочалкой. Никон тупо смотрел на обнаженные плечи жены, на отвисшие болтавшиеся под рубашкой груди, на седые волосы, подобранные на затылке спутанным комком, и хмурился.