В когтях германских шпионов

И как это все характерно для отваги и выносливости русского солдата. Совершая подвиги, он вполне искренно не придаёт им никакого значения. Совсем другое — храбрость западного солдата. В ней всегда какой-то нарядно-декоративный, бравирующий оттенок. Он знает цену тому, что совершил…

И, как всегда, так и здесь, в этом бараке страдающих от увечий и ран людей, трагическое уживалось бок о бок со смешным и забавным.

Привезли громадного великана эстонца из конных артиллеристов. Это было такое страшилище, что, когда его несли, голова и ноги, не помещаясь на носилках, свешивались. Его ранило осколком снаряда в живот. Рана тяжелая, но эстонец переносил ее с каким-то хмурым величием. Его крупное, с большими чертами лицо, хранило спокойствие. Он обратился к Тамаре:

— Сестлица, дай покулить!..

Тамара дала ему папироску. Он затянулся и, пустив дым, глянул на соседнюю койку. Там лежал с забинтованной головою венгерский гусар; стиснув зубы, он протяжно стонал.

Эстонец, отвернувшись и сплюнув, молвил Тамаре:

— Сестлица, убели его подальше, а не то я его убью.

— За что же ты его убьешь?..

— Он наш влаг!

— Он был нашим врагом там… на поле сражения. А теперь он несчастный, беспомощный, да и жить ему осталось немного…

Эстонец помолчал, жуя губами, что-то соображая. И после долгой-долгой паузы — даже паузой нельзя назвать, битый час миновал — вдруг спросил:

— Сестлица, он еще жив?

— Жив, а что? — удивилась княжна.

— Дай ему папилоску!

К вечеру оба соседа сблизились и, хотя один ни слова не понимал по-венгерски, а другой по-эстонски, они умудрялись как-то объясняться между собою…

Сонечка тоже хотела быть полезной и помогать Маре. Но у неё ничего не выходило. И рада бы душой, а не выходило. У княжны были крепче нервы и, кроме того, Сонечке мешала брезгливость, которую она никак не могла преодолеть. Однажды, во время перевязки тому самому венгерскому гусару, которого эстонец сначала хотел убить, а потом угостил «папи-лоской», когда врач смазывал йодом пульсирующий мозг обнаженного черепа — целый кусок был снесён осколком, — Сонечке сделалось дурно, и княжна приводила ее в чувство. После этого Сонечка не заглядывала в барак. Да и не было времени. Подоспел новый роман и, как водится, очередное Сонечкино увлечение было «титулованное».

— Марочка, я его так люблю, так люблю! Я еще никогда не была влюблена, как в него!

— Ты говоришь это всякий раз.

— Ах, нет же! Раньше было совершенно другое, а это совершенно другое! Ты не понимаешь…

— Может быть, милая. У меня в голове совсем не это. Я каждый день вижу столько самых тяжёлых страданий, что сочувствовать тебе никак не могу.

Сонечка совсем по-детски надула губки.

— Вот видишь, какая ты!..

— Какая?

— Такая! Эгоистка и больше ничего. Я ужасно хотела поделиться с тобою. А теперь я тебе не скажу ни слова.

Но через минуту Сонечка уже улыбалась, и сияла бездонной синевою глубина её прекрасных очей.

— До чего же он красив, Мара! Вот красавец!.. Молчу, молчу! — спохватилась вдруг Сонечка. — Спрашивается, зачем это я, раз никому и не интересно?.. Я думала, у меня есть подруга… Ты нехорошая, Мара… Я здесь одна, совсем одна… Зачем я сюда приехала? Зачем?..

И Сонечка готова была расплакаться.

18. Бандиты в офицерских мундирах

— А я вам чистейшим немецким языком повторяю, что мне до ваших отговорок нет решительно никакого дела… Где достать? Где достать? На то вы и местный бургомистр! Хотя с луны возьмите!.. Мне что?.. Но, повторяю, если не будет овса хоть для двух эскадронов, по крайней мере на неделю, десяти тысяч сигар и мало-мало пяти тысяч бутылок пива, я вас не пощажу!.. Я отправляю вас в познанскую тюрьму заложником, и там вас великолепно сгноят!.. Что вы на меня таким волком смотрите?..

— Взгляд от Бога, господин майор…

— Да? Вы находите? Вообще, господин бургомистр, все ваше с первого же дня поведение мне, майору Прейскеру, весьма и весьма не нравится… Что вам советовали сделать, когда авангардный разъезд оповестил город о моём приближении?

— Выйти к ним навстречу с хлебом-солью и городскими ключами…

— Ага!.. Так почему же вы не сделали этого?.. Не изъявили покорности?

— Потому что я не изменник своему Отечеству и своему Государю… И желаю, чтоб, когда вы уйдете отсюда, совесть моя была чиста перед Богом и Родиной…

Прейскер, высокий, плотный, в синем уланском мундире и с красным, как фонарь, лицом человека, много пьющего, поправил в глазу монокль.

— Ха-ха… Мне нравится ваша наивность! Хотя это скорее дерзость, чем наивность!.. Вы думаете, что мы отсюда скоро уйдём? Как бы не так!.. Мы начали завоевание Польши, и — что у нас теперь?.. Двадцатое сентября?.. Мое вам честное слово прусского офицера, что в конце этого месяца, я во главе моих улан церемониальным маршем въеду на моём Блюхере в русский собор, что против Саксонского сада…

Бургомистр молчал. Нервно вздрагивали тонкие губы. Он молчал, одинаково боясь и разрыдаться и, забывшись, наговорить этому самодовольному, вечно полупьяному наглецу дерзостей.