В когтях неведомого века

— А я, чать, совсем деревянный? — огрызнулся «принц», с досадой дергая себя за бороду. — Можно подумать, не целовал я ее! И в щечку, и в губки, и… Пе важно, в общем. А все без толку. Не расколдовывается она, и все тут!

— А ведьма-то, которая ее заколдовала, разве ничего не сказала? — осторожно спросил Жора. — Ну… инструкций не дала?

Пожилой богатырь покачал головой:

— Нет. Ничего она не сказала… Захохотала только, когда все, кроме меня, уснули, да пропала, будто ее и не было… Нет! Слушай! Сказала она что-то напоследок… Только запамятовал я. Лет-то сколько прошло!..

— Ты напрягись, царевич! — сочувственно похлопал его по плечу шут. — Глядишь, и придумаем чего сообща…

— Да не помню я!.. Что-то про… Да, точно! «Не выйдет у тебя, принц, ничего, — сказала. — Разбудит ее только отрок нецелованный!» Так вроде бы.

— Ну и?..

— Чего «ну и»? — надулся Иван Иванович. — Ты что, сам не видишь? Какой из меня отрок? Да еще нецелованный… Я уж и тогда четвертый десяток землю-матушку топтал… Может, сам попробуешь?

— Да и я тоже на нецелованного не похож… Стой! А может, Жорж?..

Оба с надеждой воззрились на Георгия, потерявшего дар речи от возмущения.

— Попробуйте, д'Арталетт! Вдруг да выйдет!

— Леплайсан! — Наш герой схватился за эфес шпаги. — Еще одно такое оскорбление…

— Попробуй, малый! — поддержал собутыльника Иван. — Хуже-то все равно не будет…

Склонить Жору к попытке реанимационного акта удалось лишь после долгих уговоров, причем шут был вынужден дать клятвенное обещание никому не говорить ни слова об этом, без разницы — удастся пробуждение или нет.

— Если вы, сударь, обмолвитесь хоть словом…

Леплайсан молча высунул свой длинный язык, ухватил его пальцами за кончик и сделал красноречивый жест, будто отрезает сей профессионально важный орган напрочь.

— Смотрите, Людовик! Вы обещали… — Жора приблизился к гробу. — Как эта штука открывается?..

Никто не успел и слова промолвить: стоило ему лишь коснуться сверкающей крышки, как та беззвучно лопнула и осыпалась мириадами колючих брызг…

* * *

Оказалось, что шатер-мавзолей занимал угол той самой пиршественной залы, превращенной чарами волшебницы в огромную спальню. Стоило ресницам спящей принцессы лишь чуточку дрогнуть, как со всех сторон раздался такой мощный зевок десятков глоток, что матерчатое укрытие разом сдуло напрочь.

Позабыв о протирающей глаза девушке, троица, разинув рты, наблюдала пробуждение герцогской свиты. Даже чертик, вытаращивший от изумления глазенки, едва не рухнул с Леплайсановой шляпы прямо на хрустальное крошево, когда, недовольно ворча, пробудился от похмельного сна.

Зрелище было поистине фантасмагорическим…

Представьте себе муравейник, в который кто-то неожиданно воткнул палку. Представили? Забудьте. Почему? Потому что не бывает муравьев с длиннющими волосами и бородами, которые за четверть века проросли сквозь наваленный на столах мусор, переплелись с вездесущим плющом и между собой. Не бывает муравьев, которые с визгом придерживали бы на себе лохмотья расползающихся под пальцами платьев. И наконец, не умеют муравьи выражаться таким дивным слогом, от которого свернулись бы в трубочку уши У самых продвинутых знатоков современной матерщины…

Словом, бардак получился самый что ни на есть суматошный.

— Кто меня разбудил? — отвлек мужчин от созерцания вызванного ими столпотворения капризный голосок, несколько хрипловатый, как это бывает спросонья. — Отвечайте же!

— Я… — пролепетал Арталетов, делая робкий шажок вперед.

Он готов был провалиться сквозь землю от неловкости, но, к счастью, принцесса совсем не смотрела в его сторону.

— Как вас зовут, сударь? — Взор заспанной красавицы был обращен на… на Леплайсана!

Собственно, и красавицей-то ее можно было назвать с большой натяжкой: длинноватое бледное лицо, очень светлые волосы, подразумевающие почти такой же цвет бровей и ресниц, большие, слегка навыкате, водянисто-голубые глаза, тонкие губы… Про таких на курсе у Георгия студенты, имевшие репутацию записных Казанов, говаривали, бывало: «Мышь белая…» Хотя совсем дурнушкой она тоже не была: прелестные носик и ушки, длинная, прямо-таки лебединая, шея, свежая кожа… Ей бы мастера-визажиста, одним словом.

— Генриетта! — театрально взвыл Иван де ля Рюс, протягивая руки к своей возлюбленной. — Любовь моя!..

Лучше бы он этого не делал. Прелестница повернула к нему надменное личико, смерила взглядом с головы до ног, скривила губки и выдала такое, что и видавший виды шут, и Жора, и даже чертик залились краской, а сам влюбленный схватился за сердце и рухнул, как подкошенный…

* * *

Преобразившийся зал было не узнать: грязь и пыль сметены, выцветшие и порванные наряды заменены яркими и свежими, столы снова ломятся от яств и пивств, то есть вин…