В конце сезона туманов

Водитель улыбнулся, сверкнув золотыми зубами и оправой очков, помахал увесистой ладонью. Бейкс, борясь со сном, стоял на потрескавшемся тротуаре с бумажной сумкой в руках. От рубахи сильно разило потом. Прежде чем войти в дом, он еще раз поглядел на кучку людей впереди.

В центре круга подле груды мебели сидела старуха в дряхлом шезлонге. Латаная-перелатаная парусина протерлась на складках, грязные лоскуты болтались, как сушеные внутренности; в нескольких местах швы разлезлись, и казалось, что старуха вот-вот свалится наземь. Она сидела не шелохнувшись, вперив взгляд в пространство.

По правую руку от нее стояла старая детская коляска, доверху набитая тряпьем, шляпами, стоптанными башмаками. Балетная туфля с облезшей позолотой зацепилась загнутым носком за искореженную колесную ось. Тут же был умывальник с треснувшей мраморной доской, на нем — гора пыльных картонок из-под обуви, шляп, платьев; старинная коробка из-под конфет, на крышке — мужчина в елизаветинском костюме и женщина в платье с рюшем и фижмами. Вокруг громоздилась остальная рухлядь: гардероб с болтавшейся на петлях дверцей и разбитым зеркалом; засаленный комод с облупившейся краской; кухонный стол и еще несколько столиков, на них свален в кучу хлам, копившийся десятки лет несколькими поколениями: засиженный мухами прошлогодний календарь с пышногрудой блондинкой в ковбойской шляпе и подписью «Девчонка из Буффало» на помятой обложке; дагерротип в старинной раме, запечатлевший молодого человека в высоком воротничке, черном галстуке-шнурке, башмаках с блочками, стоящего у кадки с пальмой. На всех углах и выступах мебели — тюки и свертки с барахлом, как на толкучке. Кастрюли и сковороды со щербатыми краями; сломанная швейная машина с надтреснутым чехлом; ночной горшок без ручки; тазы, кувшины, ведра, кресла, матрасные пружины, колченогие тумбочки обступали старуху со всех сторон.

Она была худой, костлявой, со свалявшимися волосами цвета белой шерсти, посеревшей от носки. Но на смуглом изможденном лице с вызовом и достоинством сверкали влажные глаза. Руки покоились на коленях, грубые, узловатые, похожие на спутанные клубки бечевки. Несмотря на жару, она была в потертом пальто, воротник из искусственного меха вылез, как от стригущего лишая.

Колышущаяся толпа глазела на старуху, но она никого не замечала, сидела, сгорбившись в шезлонге, за баррикадой мебели, гордая и неприступная.

На узкой лестнице пахло мочой и протухшей едой. Спертый, прокисший воздух жарко ласкал обнаженные участки кожи. Томми жил в комнате на втором этаже. Бейкс поплелся по коридору мимо безымянных дверей. До него донеслись обрывки танцевальной мелодии, притушенной стенами, и он пошел на звуки музыки. За одной из дверей женщина сварливым голосом распекала кого-то: «Думаешь, я такая дура, что тебе поверю?..» Вот и комната Томми. За дверью громко играла музыка.

Он постучал и стал ждать в плотной, как байка, духоте коридора. Открылась другая дверь, и голый по пояс мужчина вынес полное мусорное ведро. Он пошел к лестнице, оставляя за собой след из клочков бумаги и влажных чаинок. Поравнявшись с Бейксом, он улыбнулся небритым ртом и сказал:

— Ну и жарища, доложу я вам.

— Печет как в аду, — зевнул Бейкс и снова громко постучал — хозяин, наверно, ничего не слышал из-за включенной радиолы.

От духоты Бейксу сделалось дурно, он прислонил голову к дверному косяку и закрыл глаза. Тут же ему приснилось, будто он бежит вверх по эскалатору, идущему вниз, выбивается из сил, но остается на месте, не приближаясь к знакомому голосу, который говорит: «Привет, привет, старина Бьюк!»

Бейкс открыл глаза — в полурастворенной двери стоял Томми.

— Проходи, проходи, Бьюки, дружище! Тысячу лег тебя не видел. Когда мне передали, что ты придешь, я сказал себе: Бьюк снова взялся за старые проделки, а?

В комнате уже не гремела музыка. Поверх курчавой шапки волос Томми Бейкс разглядел скомканную тюлевую занавеску, старомодный фаянсовый кувшин и эмалированный таз на умывальнике. Бейкс с радостью отметил, что окно распахнуто. Даже Томми одолела жара. Обычно он целый день репетировал замысловатые па в черном смокинге, застегнутом на все пуговицы. Сегодня же Томми был в одной майке да отутюженных черных брюках, с которыми так и не решился расстаться.

Бейкс сел на край скрипучей двуспальной кровати. Томми запер дверь и, пританцовывая, подлетел к нему, маленькие ножки так и мелькали, ослепительная улыбка точно сошла с рекламы зубной пасты.

— Ну, ну, ну, дружище Бьюки, как поживаете, сэр? — Всегда он был весел, счастлив, все ему было нипочем. Он жил в мире воркующих саксофонов и всхлипывающих скрипок, иной мир существовал для него лишь постольку-поскольку.

— Все бы ничего, — ответил Бейкс, — только вот жарко и спать чертовски хочется.

Он стащил с себя пиджак, чувствуя, что рубаха прилипает к телу.

— Дьявольская жарища, — подтвердил Томми. — Последняя в это лето.

Он подошел к окну и отдернул тюль подальше в угол, уповая на сквознячок.

— Вода в кувшине есть? — спросил Бейкс. — Не плохо бы сполоснуться.