В краю мангров

В лесах между деревней и устьем Сарагосильи живет больше десятка ягуаров, но можно целый год ходить по болотам и не встретить ни одного, даже мельком не увидеть. Будешь десятки километров идти по следу через топи и заросли, ночами сидеть в засаде у приманки, у водопоя, затевать облавы с собаками, все равно чаще всего большой кошке удается уйти. По деревьям, земле, воде — ягуар всюду передвигается одинаково легко. Он режет крупный скот, загрызает ослов, таскает свиней, собак, коз.

Местные жители ненавидят ягуара. А для меня леса и болота оскудели бы без его крупного следа и отрывистого глухого зова, без надежды вдруг встретить его, увидеть это великолепное воплощение силы.

Снова зовет, теперь уже дальше, и опять супруга отвечает из-за озера.

Комары взялись за меня всерьез. Вернусь-ка я на песчаный берег, там они не водятся. Путь найти очень просто, луна помогает. Обхожу густые заросли и глубокие бочаги. Вот и море видно впереди, между кустами.

Ступаю на пляж, и в тот же миг от воды поднимается кваква. Ее хриплый крик всегда заставляет меня вспомнить латинское наименование кваквы — Nycticoгах — «ночной ворон». Пролетела над волнами и села метрах в двухстах от меня, поближе к реке. При моем приближении опять взлетает и с криком пропадает вдали.

А я снова стою у песчаного бара, держа в руках накидку. Но сейчас отлив, и рыба ушла, только рачьи глаза поблескивают, когда я свечу фонариком на влажную сеть.

Раздеваюсь, чувствуя свежесть ночного ветерка, и вхожу в воду. Она теплее воздуха и приятно ласкает тело.

Вспышка в воде, сильный рывок. Неужели молодой тарпон попался? Нет, морской судак, да какой! Скорее на берег его, пока он не распорол ячею острыми краями своих жаберных крышек.

Все, лов окончен. Судак возвращался в море и, наверно, был замыкающим. Иду к своей коряге, сажусь и любуюсь лунными дорожками. Лучше одеться, а то бриз стихает и скоро появятся песчаные мухи. Вон в манграх комарье уже тучами ходит.

Луна склонилась к морю. Где-то на востоке штормит, горизонт озаряют трепетные сполохи.

Шторм сюда не дойдет, у него другой курс, он пронесется мимо мыса вон там, за Ковеньяс, где сонно мигает глаз маяка.

Между кронами окаймляющих болото деревьев загорается другой глаз: утренняя звезда. Теперь уж близко рассвет.

Скоро весь край озарит солнце. Черные грифы проснутся и полетят убирать все, что умерло за ночь. Остроносый крокодил уйдет в болотные заросли, в свое дневное логово. И когда я подойду к ставной сети, то по следам на иле обнаружу, что испугался какого-то двухметрового малыша.

Я сниму шкуру с убитого крокодила, отрежу голову, посмотрю, что у него в желудке. Нырну в затон, отцеплю сеть, вытащу и распутаю ее.

Потом поплыву над песчаными отмелями, буду ловить в изумрудной воде рыб в золотую полоску, голубых и красных крабов-плавунцов, краски которых свежи и ярки, как само море.

И мангры покажутся мне светлыми и приветливыми. Издали.

Привет тебе, солнце!

Сказания под пальмами

Джимми выбирает леску. Трепещущий блестящий желтохвост скользит через борт в лодку и оказывается у наших ног среди товарищей по несчастью.

А теперь моя очередь. Хогфиш, своеобразный розовый губан в килограмм весом, схватил наживку — хвост рака-отшельника — и покорно покидает родную среду.

Наступает перерыв в клеве. Раскуриваю трубку и смотрю на берег.

В ста саженях от нас глухо рокочет прибой, перехваченный барьерным рифом, таким же длинным, как сам остров, то есть побольше десяти километров. За рифом — отмель, вплоть до белого кораллового берега, за пляжем — пальмы. Почти весь остров Сан-Андрес — сплошная кокосовая плантация. Кое-где между пальмами стоят плодовые деревья: лимон, апельсин, манго, авокадо, гуа-набана, тамаринд, хлебное. Светло-зелеными пятнышками выделяются посадки банана. Среди зелени виднеются дома, в большинстве своем деревянные, двухэтажные.

Островок в океане, будто нечаянно оброненный в ста морских милях от побережья Никарагуа, но по прихоти истории принадлежащий Колумбии.

Жители его преимущественно западноафриканского происхождения; сюда они попали с Ямайки и Большого Каймана. Потом смешались с европейцами, китайцами, индейцами. Основной язык — английский, сколько власти ни пытались изменить это. Молодежь одинаково свободно говорит и по-английски, и по-испански, а между собой еще на особом наречии — смеси архаичного английского с каким-то африканским диалектом. Ребенок на этом наречии — «пикканинни», земляной орех — «пинда», змея — «вуола».

Все грамотны, почти все протестанты, — тоже вопреки усилиям властей.

Если я когда-нибудь где-нибудь сказал что-то нелестное о чернокожих людях, беру свои слова обратно. Никогда в жизни не видел я более учтивых, порядочных и чистоплотных людей, чем на Сан-Андресе.

И никогда я не видел острова, настолько свободного от всякой тропической пакости. Ни ядовитых змей, ни тысяченожек, ни дизентерии, ни малярии.

Марти, перегнувшись через борт, исследует дно в «морескоп» — деревянный ящик со стеклянным дном.