В краю мангров

Что-то хрустнуло в зарослях. Темное шишковатое полено на берегу вдруг ожило, и над илом поднялась длинномордая крокодилья голова. Мелькнуло желтое брюхо, — это рептилия дернула хвостом, подвигаясь ближе к воде.

Зеленый с желтыми пятнами удав прижался плотнее к шершавой коре старого мангрового дерева.

Снова хруст, совсем близко. На другом берегу ягуар, пришедший на водопой, живо юркнул обратно в кусты. Цапля тяжело взмахнула крыльями и перелетела на другое дерево.

Что-то темное показалось между деревьями. Дикий бык вышел на береговой вал и устало спустился к воде. Крокодил ручейком влился в озеро, на миг пропал, потом метрах в десяти от берега показались его глаза и ноздри.

Чимаррон окунул морду в воду и, словно нехотя, принялся пить. На холке, шее и лопатке лепешками запеклась черная кровь, и он двигался так, будто у него не гнулась правая передняя нога. Медленно поднял голову, обвел взглядом озеро. И замычал. Это был странный звук, исполненный одиночества… Прислушался. Ответа не было.

На секунду щелочки зрачков зеленых крокодильих глаз остановились на нем, точно в раздумье. Потом голова рептилии ушла под воду.

А бык, понурившись, все стоял на валу, недвижимый, как утес.

Сказание о сыне Солнца

— Солнце уже состарилось, — сказал мой проводник.

Я молча кивнул. Говорить не мог: воздуха не хватало.

С самого рассвета мы идем вверх, все время вверх к суровым парамос Сьерра-Невада-де-Санта-Марта. Рассказывают, будто там, где начинаются снежники, есть водоемы с рыбами, о которых наука почти ничего не знает. Туда-то мы и идем.

Накануне нам пришлось оставить мулов. Так называемая дорога кончилась, и даже крепконогие длинноухие мулы не могли дальше нести нашу поклажу.

А мы двое — индеец Фроилан из племени коги и я — можем. Правда, основной груз тащит Фроилан.

Вот он оперся ношей о камень, снял со лба ремень и сел. Сбрасываю рюкзак, прислоняю ружье к скале и вытягиваю ноги, чтобы дать им отдых после долгого перехода. Из грудного кармашка достаю две сигары; отдышавшись, закуриваю одну. Вторую получает Фроилан. Он крошит ее, набивает табаком свою трубку и с наслаждением затягивается.

— Верно говорю, солнце состарилось, — повторяет он.

— Сильно состарилось, — подтверждаю я, щурясь на солнечный круг, который здесь, выше облаков, кажется светлее и ярче. И добавляю: — Но вроде бы еще не устало.

— А ты приглядись, видишь: остановилось. До самой середины неба дошло, здесь оно всегда отдыхает.

Вблизи экватора в полдень трудно приметить движение солнца, и коги не единственные жители тропических гор, которые верят, что в зените оно на время останавливается.

Зато к вечеру так и кажется, будто солнце падает, особенно на море.

— Оно сейчас, как и мы, присело передохнуть, — объясняет Фроилан. — Пожует коку, возьмет свою корзину и пойдет дальше, а последний кусок до стойбища чуть но бегом бежит.

— Может, к жене спешит? — спрашиваю я неуверенно.

— У Солнца много жен, как и положено такому могущественному вождю, — отвечал старик. — Тут тебе и Белый Ягуар, и Красный Ягуар, и Голубой Ягуар, и Пляшущий Краб, и другие еще есть[2]. Да, у Солнца хватает забот и хлопот, не смотри, что оно такое могучее. Взять хоть тот случай, когда оно надумало делить между людьми все сокровища…

Фроилан смолкает и глядит на меня: не перебью, не стану расспрашивать? Тогда он замкнется, как устрица, и уж из него клещами слова не вытащишь. Но я немного знаю индейцев — с этим стариком не первую неделю знаком, а в других племенах жил годами — и не спешу выскакивать. Выдохнув длинную струю дыма, старик продолжает:

— Солнце и другие Владыки порешили разделить между людьми все сокровища на свете. И послали сказать индейцам, белым и неграм, чтобы те в такой-то вечер перед закатом пришли в одно священное место: мол, там и начнется дележ, как только Солнце вернется домой. Все сами будут выбирать по очереди, кто что хочет.

Пришли индейцы — коги, ика, чимила, гуахиро и все остальные племена, пришли белые; только негры запаздывали. Долго их ждали, уже поздно, а их все нет. Тогда Владыки рассердились и начали дележ.

Сперва кукуруза появилась.

— Это нам, — сказали индейцы.

Потом пшеница идет.

— А это нам, — сказали белые.

Так и продолжали. Белым достался сахарный тростник, индейцам — стрелолист. Белым — апельсин и кофе, индейцам — гуаява и какао. Словом, все по справедливости.

А время-то позднее, и стало индейцев в сон клонить. Они привыкли рано ложиться. Белые сидят себе, пьют кофе и курят сигареты, сон прогоняют, а индейцы зевают, носом клюют, глаза у них слипаются.

Тут лошадь появилась.

— Это нам, — сказали бледнолицые.

За лошадью мул идет. Белые ждут, что скажут индейцы, а те знай себе посапывают.

— Тогда и мул тоже наш, — сказали белые.

Точно так же получилось с овцой, коровой, козой, огурцами, канталупской дыней, морковью и другим добром. Все белым досталось, потому что индейцы спали.

Забрезжило утро. И тут белые устали, ни кофе, ни сигареты им уже не помогали, и они уснули. А индейцы как раз выспались и проснулись.

Идет батат.

— Это нам, — сказали индейцы.